Наученные горьким опытом, французы теперь прибегали к другой тактике. Они окапывались. Один полк целый день рыл траншеи под палящим солнцем, чтобы вести огонь стоя. Другой, получив приказ окопаться и организовать оборону в лесу, провел ночь спокойно и покинул позиции в четыре часа утра, «почти сожалея, что не пришлось сражаться… так как теперь мы уже злы на непрестанное отступление».

Стремясь отдать как можно меньше территории, Жоффр намеревался остановиться максимально близко от места прорыва. Позиция, которую он указал в своем Общем приказе № 2, проходила вдоль Соммы, приблизительно в восьмидесяти километрах от канала Монс и Самбры. Пуанкаре сомневался, нет ли какого самообмана в оптимизме Жоффра. Были и другие, которые предпочитали, чтобы эта позиция была подальше, тогда будет время укрепить фронт. С самого дня разгрома в Париже считали, что фронт не минует города, но Жоффр об этом и не думал, а во Франции не было никого, кто мог бы противоречить Жоффру.

В правительстве царила суматоха. Министры, как говорил Пуанкаре, находились «в состоянии оцепенения», их заместители, по словам Мессими, в «панике, прилепившей на лица маску страха». Не имея прямого контакта с фронтом, без свидетельств очевидцев, не зная ничего о военных планах, завися от «лаконичных и малопонятных» коммюнике Генерального штаба, слухов, предположений и противоречивых сообщений, они несли ответственность перед страной и перед народом, никак не влияя на ход войны. За прилизанными и лакированными фразами доклада Жоффра Пуанкаре мог разглядеть острые углы правды — признание вторжения, поражение и потеря Эльзаса. Он считал своим долгом рассказать стране факты и подготовить народ к «тройному испытанию», которое было впереди. Но он еще не осознавал, что более срочной была необходимость подготовить Париж к осаде.

В тот же день о беззащитности столицы узнал военный министр Мессими. Генерал инженерных войск Хиршауэр, ответственный за оборонительные работы, являвшийся начальником штаба генерала Мишеля, военного губернатора Парижа, прибыл к Мессими в шесть часов утра. Это произошло за несколько часов до получения телеграммы Жоффра, но Хиршауэр уже знал о поражении под Шарлеруа и единым взглядом охватил расстояние от границ до столицы.

Он прямо сообщил Мессими, что оборона города не готова. Несмотря на тщательное изучение и учет всех потребностей, «фортификации существовали только на бумаге, а на местности ничего не сделано». Первоначальная дата, установленная для окончания оборонительных работ, была двадцать пятое августа, но вера во французское наступление была так велика, что ее перенесли на пятнадцатое сентября. Из-за нежелания приступать к разрушению частной собственности, необходимой для расчистки секторов огня и рытья траншей, никакого определенного приказа о проведении этих работ отдано не было.

Строительство огневых точек и наблюдательных постов, установка проволочных заграждений, рубка леса для завалов, подготовка укрытий для боеприпасов — ничто не было закончено и наполовину, а заготовка продовольствия только еще началась.

В качестве военного губернатора и ответственного за оборону города генерал Мишель, окончательно обескураженный отклонением его оборонительного плана 1911 года, не спешил. Его штат, созданный с началом войны, быстро охватили анархия и неуверенность.

Утвердившись еще более в неблагоприятном мнении о Мишеле, сложившемся у него уже в 1911 году, Мессими вызвал тринадцатого августа генерала Хиршауэра, приказал ликвидировать все отсрочки и закончить оборонительные сооружения через три недели. Теперь, ответил Хиршауэр, это было невозможно.

«Одна пустая болтовня, — сказал он. — Каждое утро я трачу три часа на доклады и обсуждения, которые не дают результатов. Каждое решение требует согласования. Даже в качестве начальника штаба губернатора, но являясь простым бригадным генералом, я не могу приказывать дивизионным генералам, которые командуют секторами».

Как уже вошло у него в привычку, Мессими сразу же послал за Галлиени и совещался с ним как раз тогда, когда пришла телеграмма от Жоффра. Ее первые фразы, в которых вся вина сваливалась на «наши войска, не продемонстрировавшие на поле боя наступательных качеств, ожидаемых от них», крайне огорчили Мессими, но Галлиени интересовали факты, расстояния и названия мест.

«Короче говоря, — заметил он спокойно, — вы можете ожидать германские армии у стен Парижа через двенадцать дней. Готов Париж к осаде?».

Вынужденный ответить «нет», Мессими попросил Галлиени зайти попозже, намереваясь тем временем получить у правительства разрешение назначить его военным губернатором вместо Мишеля. В этот момент он был «поражен», узнав от еще одного посетителя, генерала Эбенера, представителя Генерального штаба при военном министерстве, что из Парижа отзывались две резервные дивизии, 61-я и 62-я, предназначенные для обороны города. Жоффр посылал их на север для усиления группы из трех дивизий территориальных войск, единственных французских сил, находящихся между англичанами и морем, куда стремились правофланговые корпуса фон Клюка. Разъяренный Мессими ответил, что, поскольку Париж относится к внутренней зоне, а не армейской, 61-я и 62-я находятся под его командованием, а не Жоффра и не могут быть взяты из состава парижского гарнизона без его разрешения, премьер-министра или президента республики. Эбенер ответил, что приказ уже находится «в действии», и добавил с некоторым смущением, что он сам должен отправиться на север в качестве командира этих дивизий.

Мессими бросился в Елисейский дворец к Пуанкаре, который «взорвался», услышав это известие, но был так же бессилен. В ответ на его вопрос, какие же войска остались, Мессими пришлось ответить, что в их распоряжении находятся одна кавалерийская дивизия, три территориальные дивизии и некоторое количество новобранцев на городских призывных пунктах. Оба поняли, что правительство и столица Франции были оставлены без средств защиты и взять их было негде. Оставался единственный источник — Галлиени.

Его снова попросили сменить Мишеля, что он мог сделать сам еще в 1911 году. В возрасте двадцати одного года в качестве второго лейтенанта, только что окончившего Сен-Сир, Галлиени сражался при Седане, попал в плен и провел некоторое время в Германии, тем временем выучив немецкий язык. Впоследствии он решил продолжить свою военную карьеру в колониях, где Франция «выращивала солдат». Хотя армейская верхушка, заканчивавшая, как правило, штабной коллеж, считала службу в колониях «туризмом», слава Галлиени, завоевателя Мадагаскара, подняла его до вершин французской армии.

Он вел дневник на немецком, английском и итальянском языках и не переставал учиться, изучать, был ли это русский язык, вопросы развития тяжелой артиллерии или сравнительная деятельность колониальных администраций. Он носил пенсне и густые седые усы, которые не очень-то вязались с его элегантной, аристократической внешностью. Держался он всегда как на параде. Высокий, худощавый, кажущийся строгим, он не походил ни на кого из своих современников.

Пуанкаре так описал его: «Прямой, сухощавый и гибкий, с высоко поднятой головой и проницательными глазами, смотрящими из-за пенсне, он был для нас внушительным примером сильного человека».