Теперь ему было шестьдесят пять, он страдал от простаты, от которой через два года и умер, перенеся две операции.

Оставшись одиноким после смерти горячо любимой жены, отказавшись от самого высокого поста в армии тремя годами ранее, он был выше личных амбиций. Человек, которому оставалось мало жить, он не терпел политики в армии, а также междуусобиц политиканов. В последние месяцы перед войной, когда накануне его отставки в апреле вокруг него развивались интриги и одни прочили его на должность военного министра или главнокомандующего вместо Жоффра, а другие пытались уменьшить его пенсию или лишить друзей, записи в его дневнике были полны отвращения к жизни, к «этой жалкой политике», к «клану проходимцев», к отсталости и необученные армии и лишены какого бы то ни было восхищения Жоффром.

Теперь же, в самый тяжелый для Франции с 1870 года момент, его просили занять скомпрометированную должность, звали защитить Париж без армии. Он считал, что удержать столицу было необходимо из соображений морали, а также ради железных дорог, запасов и промышленного значения города. Он хорошо знал, что Париж как крепость защитить невозможно иначе как при помощи армии, встретившей врага на подходах к городу, армией, пришедшей от Жоффра, имевшего другие планы. «Они не хотят защищать Париж, — сказал он Мессими в тот вечер, когда министр официально предложил ему стать военным губернатором. — В глазах наших стратегов Париж — понятие географическое, город, как и другие. Что же вы даете мне для защиты этой громады, где находятся мозг и сердце Франции? Несколько территориальных дивизий и одну, правда отличную, из Африки. Но ведь это капля в море. Если нужно, чтобы Париж не унаследовал судьбы Льежа и Намюра, его нужно прикрыть вокруг на расстоянии ста километров, а для этого нужна армия. Дайте мне армию из трех полевых корпусов, и тогда я соглашусь стать военным губернатором Парижа. Только на этом условии, окончательном и официальном, я соглашусь защищать столицу».

Мессими горячо благодарил его, «несколько раз пожав руки и даже поцеловав», и Галлиени окончательно убедился «благодаря этим теплым проявлениям чувств, что достававшееся место отнюдь не было таким, которому можно было бы завидовать».

Как он добьется от Жоффра не трех, а хотя бы одного корпуса, Мессими не знал. Единственной действительно надежной частью была африканская дивизия, упомянутая Галлиени, 45-я пехотная из Алжира, сформированная по прямому указанию военного министерства и теперь разгружавшаяся на юге.

Несмотря на повторяющиеся телефонные звонки из Генерального штаба, требовавшего эту дивизию, Мессими решил не отдавать ее «чего бы это ни стоило». Но ему было нужно еще пять. Заставить Жоффра прислать их, чтобы удовлетворить условия Галлиени, означало прямое столкновение между правительством и главнокомандующим. Мессими боялся. В торжественный и незабываемый день мобилизации он поклялся себе «никогда не впадать в ошибку, совершенную военным министерством в 1870 году», вмешательство которого, по приказу императрицы Евгении, послало Макмагона на Седан.

Вместе с Пуанкаре они тщательно изучили декреты 1870 года, определявшие полномочия министерства в военное время, и он сам тогда заверил Жоффра, что правительство будет заниматься политической стороной войны, оставляя военную главнокомандующему в качестве «его абсолютной и исключительной сферы». Эти декреты предоставляли главнокомандующему «расширенные полномочия» во всей стране и «абсолютную» власть, военную и гражданскую, в военной зоне.

«Вы — хозяин, мы — ваши поставщики», — тогда сказал он.

Неудивительно, что Жоффр без возражений согласился с этим. Пуанкаре и новый кабинет Вивиани послушно помалкивали.

Где теперь взять полномочия, от которых он сам отказался? Копаясь в декретах в поисках юридического основания до полночи, Мессими ухватился за фразу, касающуюся действий правительства «в жизненных интересах страны». Не отдать столицу в руки врага было, без сомнения, именно жизненно важным интересом страны, но какую форму должен принять приказ Жоффру? Весь остаток этой тревожной и бессонной ночи военный министр пытался заставить себя составить приказ главнокомандующему. После четырех часов мучений он наконец написал два предложения, над которыми стояло слово «приказ». Он указывал Жоффру, что, если «победа не увенчает наши армии и они вынуждены будут отступить, парижскому укрепленному району должны быть высланы по меньшей мере три полевых корпуса. Получение настоящего приказа должно быть подтверждено».

Помимо того, что приказ был передан по телеграфу, он был доставлен посыльным на следующее утро, двадцать пятого августа, в сопровождении «личного и дружественного» письма, в котором Мессими добавлял, что «важность этого приказа будет Вам понятна».

К этому времени сведения о поражении на границах и размеры отступления распространились по Парижу. Министры и их заместители искали кого-нибудь, кто бы «ответил» за это, они говорили, что этого требует общественное мнение.

В приемных Елисейского дворца царило недовольство Жоффром: «…идиот… неспособный… сместить его немедленно».

Кризис требовал подтверждения «священного союза» всех партий и усиления нового, но слабого кабинета Вивиани. Ведущим политическим фигурам Франции были сделаны предложения войти в правительство. Лучше всех для этого подходил самый старший, которого больше всех боялись, но и уважали, — Клемансо, «тигр Франции», хотя он и был решительным противником Пуанкаре. Вивиани нашел его в «страшном гневе» и без всякого желания войти в правительство, которое, по его мнению, должно было пасть через две неделя.

«Нет-нет, на меня не рассчитывайте, — сказал он. — Через две недели от нас ничего не останется, и я не собираюсь иметь с вами ничего общего».

После этого «пароксизма гнева» он разрыдался, обнял Вивиани, но продолжал отказываться. Триумвират, состоящий из Бриана, бывшего премьера, Делькассё, наиболее выдающегося и опытного министра иностранных дел предвоенного периода, и Мильерана, бывшего военного министра, был согласен совместно войти в правительство, но только на условии, что Делькассё и Мильеран получат свои прежние должности за счет отставки Домержё, министра иностранных дел, и Мессими, военного министра. При таких обстоятельствах, известных пока только Пуанкаре, самому еще не решившему, как быть, кабинет собрался на свое заседание в десять часов утра.

Мысленно министры уже слышали гром пушек, видели разгромленные и бегущие армии, преследуемые ордами в остроконечных шлемах, неотвратимо двигавшимися на юг: Но, пытаясь сохранить достоинство и спокойствие, они следовали процедуре, по очереди выступая и говоря о своих делах. Пока они обсуждали банковские моратории, нарушение деятельности судов из-за призыва в армию судей, цели русских в Константинополе, возбуждение Мессими все нарастало. После того, что сказали ему Хиршауэр и Галлиени, предупредивший о двенадцати днях, он считал, что «часы стоили веков, а минуты равнялись годам». Когда обсуждение коснулось положения на Балканах и Пуанкаре поставил вопрос об Албании, Мессими прорвало.

«К черту Албанию!» — крикнул он, ударив по столу.

Он обвинил присутствовавших в притворном спокойствии как в «недостойном фарсе», а когда Пуанкаре попросил его успокоиться, веско заявил: «Я не знаю, как ваше, но мое время слишком дорого». Он бросил в лицо своим коллегам предсказание Галлиени, что немцы будут у Парижа пятого сентября. Все начали говорить сразу, раздались требования сместить Жоффра, Мессими обвинили в переходе от «систематического оптимизма к опасному пессимизму». Единственное, до чего наконец договорились, — это о назначении Галлиени на место Мишеля.