Он ничего не знал. Он полностью находился во власти океана.

Если бы дал волю эмоциям – выдрал бы волосы на голове.

Зачем полез ночью в океан, в одиночестве?

Он никогда не был слишком умным, но всегда был самым предусмотрительным и дальновидным.

Как опустился до такого безрассудства?

Однажды он видел, как взрослые мужчины в дорогих пальто выбрасывают из машин набитые деньгами сумки, портфели и мешки с сотнями тысяч долларов. Швыряют в подворотни, в придорожные канавы. Он, Знаев, сам едва не выбросил свой мешок. Он тоже был там, в таком же синем дорогом пальто. В те времена около сотни молодых людей в синих кашемировых пальто каждое утро съезжались к посольству Латвии в Москве, чтобы вынести оттуда несколько тонн наличных долларов – главного экспортного товара Латвийской республики. Через посольство проходила значительная доля всего российского чёрного наличного трафика, и однажды отдел борьбы с экономическими преступлениями устроил облаву. Брали всех, кто выходил из ворот посольства с сумкой или чемоданом. Большинство мужчин в дорогих пальто мгновенно выбросили свои сумки и чемоданы. Все они были оптовиками, каждый месяц пропускали через свои руки десятки миллионов долларов, никто не хотел проблем, разбирательств и проверок, у всех в офисах лежали в сейфах суммы гораздо большие. Потом оказалось, что из десятков задержанных только Знаев, единственный, имел вызывающие доверие документы; прочие его коллеги предъявили какие-то мятые захватанные справки с неразборчивыми печатями. Об этом Знаеву рассказали сами опера. «Ты единственный из всей оравы, – сказали ему, – у кого есть нормальные бумаги».

«Ты, наверное, самый предусмотрительный», – ещё сказали они – и отпустили, не притронувшись к его мешку. В тот день им и без того выпала неслыханная удача.

А дальновидный Знаев поспешил сесть в машину и свалить.

Он всегда понимал, откуда может прийти беда. Из-за какого угла выскочит опасность. Он на этом построил свою судьбу.

Когда волна делала вдох и поднимала его – он видел щедрые россыпи разноцветных огней на берегу. Некоторые огни двигались – то были автомобильные фары. Мирная невозмутимость их движения приводила его в отчаяние. Он их видел, они его – нет. Он боролся за жизнь – они ехали в магазины и рестораны. Каждый из них, сидящий в автомобиле, обязан был услышать его мольбу. Почувствовать. Каждый их них был обязан повернуться к сидящей рядом жене, или мужу, или брату, и сказать: «Я что-то услышал; там, в океане, кто-то есть, какой-то человек собирается отдать богу душу; его смерть близко; надо что-то сделать, позвонить куда-то, в полицию, в береговую охрану, спасателям, родителям, детям, неважно, – нельзя ехать в магазин и ресторан, надо спасти попавшего в беду!»

Он снова попробовал сесть, но тут же опрокинулся – у моряков это называлось «оверкиль»; едва не захлебнулся и понял, что начал уставать. Какое-то время ему удалось просидеть в воде, положив руки поперёк доски. Он бы держался за край и зубами, если бы была хоть малейшая возможность. Потом его накрыло гребнем и закрутило, он потерял доску и долго ловил её, вращаясь во всех направлениях и отчаянно подтягивая к себе шнур, а когда наконец поймал – испугался, что может задеть рукой за острый край пластмассового плавника и разрезать ладонь. Но всё обошлось. Никаких признаков паники и гипервентиляции. Шнур выдержал, доска не уплыла, и кровь бывшего банкира не попала в воду на радость местным акулам. И крепости бицепсов хватило, чтобы снова устроить под собой кусок прессованного пластика и перевести наконец дух.

Его явно относило прочь от берега. Несёт ли его на запад, в открытый океан, или на юг, вдоль берега, – он не понимал. Доверяться глазомеру было бесполезно: в городе человек привыкает к малым расстояниям, к сотням метров, а здесь, на спине океана, все точные километры и мили, все сухопутные вёрсты и морские кабельтовы ровным счётом ничего не значили.

Наконец он замёрз. Застучали зубы. Он попытался применить старый спортивный способ: напряг разом все мышцы до единой, пытаясь разогнать кровь, и это помогло, но ненадолго; холод все дальше проползал за воротник и под манжеты на ступнях и запястьях. Вода сделалась неприятной, казалась ядовитой на вкус, он старался держать рот закрытым, а голову и лицо – как можно выше, чтобы хоть на два-три мгновения уберечь от брызг голую кожу. Но держать голову откинутой назад было трудно, тут же онемела шея, и он был вынужден, наоборот, опустить лицо и прижаться щекой к доске. И вот – очередной приступ озноба закончился судорогой и спазмом желудка, его стало тошнить желчью, смешанной с остатками алкоголя, и дико было уловить запах виски, совершенно посторонний, сводящий с ума, относящийся к другой реальности; запах мгновенно смыло вместе с рвотой, и наступило облегчение.

«Если не ищут – не страшно, – думал теперь он. – Надо продержаться до рассвета. Не заметили ночью – обязательно заметят днём. Тут часто курсируют вдоль берега яхты и катера, тут летают лёгкие частные самолёты. Это место, где живут самые богатые люди на планете. Здесь пресыщенные миллионеры гоняют на гидроциклах, на парусных и моторных яхтах, на катамаранах, на спортивных катерах, на вертолётах, самолётах, планёрах и воздушных шарах. Здесь промышляют рыбаки, здесь есть береговая охрана».

Доску он теперь любил, и держался на ней, кажется, совсем без усилий, как будто слился с ней, обнимал её всей кожей, – он не разжал бы рук, даже если бы сейчас случилось чудо: его нашли и вытащили из воды. Доска повиновалась теперь не движениям, а его мыслям. Вместе с доской он преодолевал очередной гребень, скользил вниз по стеклянной спине волны и отдыхал, не шевелясь, несколько мгновений, проходя нижнюю точку, чтобы увидеть впереди новую волну, и повернуть в нужную сторону, и затем понемногу, короткими движениями онемевших ладоней и ступней, подруливать точнее к нужному курсу, и при этом подготавливать себя к главному усилию: когда накатывал очередной гребень, приходилось приподниматься плечами и руками вверх, чтобы немного поднять нос доски. Перед самым гребнем вода вставала почти вертикально, и нужна была бесконечная секунда адского ужаса, чтобы перевалить пенную массу на вершине гребня, пробить ревущую на тысячу голосов суспензию и выскочить с обратной стороны, отплёвываясь и мотая головой.

Это продолжалось снова и снова, с нечеловеческой размеренностью.

И нельзя было взмолиться и крикнуть «хватит», «подождите минуту», нельзя было нажать кнопку и поставить на паузу, нельзя было воткнуть штык в землю, поднять руки и сдаться на милость. Нельзя было никаким образом остановить эту беспощадную ревущую реальность. Можно было только умереть – или продолжать.

Как все мужчины его круга и возраста, он много думал о смерти. Это было нормально, так велел самурайский кодекс, таково было главное правило самца, воина: чаще представлять себе собственный конец во всех возможных видах и формах. Быть готовым и к автокатастрофе, и к пьяному ножу в печень, и к пуле в голову. Это правило он когда-то в юности прочёл в «Хагакурэ» – японской книге о самураях – и с тех пор ему следовал. Привычка размышлять о смерти казалась ему полезной, она придавала остроту чувствам. В свои пятьдесят он мог умереть в любой момент, не обязательно насильственно – от естественных причин тоже. Разрыв сердечной мышцы, ничего удивительного. Скажут: слишком много работал.