– Мир уже горит.

– Нет, – сказала Гера. – Ещё можно всё остановить. Сядь и подумай. Последний раз. Сядь.

Она с шумом придвинула табурет, и он послушно сел и положил ладони на бёдра.

Он честно подумал, и выходило, что он уже пошёл по дороге, которую выбрал; первые шаги сделаны, остановиться невозможно.

– Я подумал, – сказал Знаев тихо, после короткого момента полной неподвижности. – Я уезжаю. Но даю слово, что вернусь, и буду в порядке.

– Хорошо, – тихо сказала Гера.

– А теперь, если хочешь, давай поедем в хорошее место и отпразднуем новость.

– Нет. Не хочу праздновать. Мне грустно. Я специально затеяла уборку, чтобы отвлечься. Отпразднуем, когда вернёшься.

Он подумал, что и ему на самом деле не хочется праздновать. И подумал ещё, что опасно, наверное, оставлять на долгий срок в одиночестве такую женщину.

Знаев затянул и проверил ремни на сумке. Неуверенно произнёс:

– Не знаю, должен ли я это сейчас говорить, но моя бывшая жена тоже беременна.

– Ничего удивительного, – сказала Гера. – С женщинами иногда это происходит. Мужчины думают, что если кризис и война – то жизнь останавливается. А она никогда не останавливается. Жизнь – это река, текущая через женщин, а мужчина всего только сидит на берегу и размахивает своим смешным удом. Может, тебе собрать в дорогу какой-нибудь еды?

– Не надо, – ответил Знаев. – Я не люблю сытость. Она делает меня слабым.

Он поцеловал её, подхватил сумку и ушёл.

Господи, не оставь их всех. Если любишь, как я люблю, – не оставь их.

Никогда за себя не просил, не прошу и не буду, – только за них.

Дай им побольше покоя, и воли, и тепла, и солнечного света.

Когда выехал на Третье кольцо, достал телефон и набрал номер Молнина.

– Здравствуйте, – с ходу вежливо сказал Молнин. – Рад вас слышать. Что случилось?

– Я согласен, – сказал Знаев. – Я закрываю магазин и продаю здание. По вашей цене.

Молнин помолчал и осторожно спросил:

– А какая была моя цена?

– Четыре миллиона.

– Ага, – сказал Молнин. – Очень хорошо. – Судя по всему, он только теперь окончательно вспомнил, кто такой Знаев, и оживился: – Вы правильно поступили, Сергей. Это разумно. Давайте встретимся, обмоем это дело. Я буду счастлив пожать вам руку. Вы большой человек, я у вас учился.

– Не могу, – сказал Знаев. – Еду в отпуск. Все бумажки подпишет мой заместитель. У него есть нотариальная доверенность. Его юрист свяжется с вашим.

– Хорошо, – сказал Молнин.

– А по такому случаю, – добавил Знаев, – у меня к вам просьба.

– Слушаю, – сказал Молнин.

– Если прокуратура завела на меня дело, значит, на таможне стоит «флажок». Вы можете его снять? Прямо сейчас? Чтобы меня выпустили?

Молнин помолчал.

– Нет никакого флажка, – сказал он. – И дела пока нет. С вами просто поговорили. Если вы собрались куда-то – езжайте спокойно. Никто вас не трогал и не тронет.

– Ясно, – сказал Знаев. – Я что-то такое предполагал.

Он оставил машину на стоянке аэропорта.

Войдя в здание, сразу пошёл к кассам и попросил билет на ближайший рейс до Лос-Анджелеса в один конец.

57

Прозрачный воздух.

Слишком прозрачный – глаза не верят.

Позади, на родине, на другой половине шарика, осталась пыль, степная азиатская взвесь, сквозь которую с усилием прозревает мир сухопутный человек.

Здесь вокруг – только гудящая синева. Отовсюду дышит океан. Великий одноэтажный город омыт океаном. Ветер выносит, сдувает, гонит не только грязь и выхлопные дряни – многие звуки тоже. Водитель клаксоном загудит – а вроде и не слышно.

Эха нет, прямо над головой заканчиваются все крыши, столбы, провода, рекламные вывески, а дальше – только небо, и солнце цвета топлёного масла, и белый шум океана; он всё время где-то рядом, за ближайшими углами скромных сплюснутых домов.

Люди плавают, как в меду, в бесконечном умиротворяющем аккорде ветра.

Белый шум, лечебная сила, полная перезагрузка извилин.

В первый вечер напился до полубезумия, добрёл до берега, мокрыми, в песке, пальцами тыкал в кнопки, дозваниваясь в Москву, – она не взяла трубку; разозлённый, шептал проклятия, смотрел в небо, пока не понял, что на другой стороне глобуса сейчас едва рассвело; она спит! Тут же вместо гнева исполнился нежности и умиления.

Проснулся с рассветом, без всякого будильника, а также без всякого похмелья, резиновые шмотки-манатки – в рюкзак, вышел за дверь – и тут же, в секунду, задрожал от холода.

Северо-западный ветер задувал в уши.

Я не поеду на эту войну.

Я пока не поеду на эту войну.

Ритуальное – медленное – приближение к деревянному сараю, где трое многозначительных метисов неопределённо юного возраста зевают по случаю раннего утра, и греют коричневые пальцы о стаканчики с горячим кофе, и гремят ящиком походного кассового аппарата, и курят, и поливают из шланга выгоревший на солнце деревянный настил. Готовятся делать бизнес.

Лучшие клиенты приходят ранним утром.

– Привет, парни. Мне нужна доска.

Поднял руку вверх: вот такая.

– Двадцать долларов в час.

– Хорошая цена. В Португалии я платил 25 евро. На Канарах – 30 евро.

За спиной пацанов из побитого мафона нежно сочится гавайско-полинезийское регги.

– О, – восклицает самый бодрый и смуглый из троих метисов, – это ерунда, брат! В Австралии я платил 50 долларов в час! И ещё, когда превысил время, с меня хотели получить дополнительные деньги!

– Доска тоже хорошая.

– Спасибо! Хочешь натереть её воском?

– Нет. Я гоняю в обуви. Вода холодная.

– Холодная? Нет, брат. В Сан-Франциско холодная. А здесь – ничего. 63 градуса.

– У меня есть друг. Парень из Уэльса. Это Европа. Северная Атлантика. Ты знаешь, где Северная Атлантика?

– Да, знаю. Северная Атлантика! Конечно, знаю.

– Мой друг из Уэльса сказал, что гоняет при температуре 40 градусов.

Метис смеется.

– Почему нет? Разные люди – разные удовольствия!

Подходит ещё один – такой же новичок, приезжий, залётный, без загара, без въевшегося в волосы запаха марихуаны. Беспокойный лошара.

Разбитной метис подмигивает тебе; у него огромные выразительные глаза с коричневыми радужками и угольными ресницами.

– Прости, брат, я должен работать!