но постоянно твердил о том, что он рад был бы поскорее вернуться к своему пану и снова служить ему.

Когда рана начала уже хорошо подживать, Суда стал обнаруживать все большее беспокойство, стремясь скорее попасть в Краков. Долго сдерживали его, но под конец ничего не могли с ним поделать. В голове у него еще кружилось и шумело, но он все же сел на коня и поехал.

Дома говорил, что поедет прямо в замок к князю, но не сдержал слова и свернул на Мясницкую улицу, к тем несчастным воротам, за ненужную защиту которых едва не заплатил жизнью.

В воротах белели новые, недавно вставленные доски, а около ворот стоял сам жирный румяный, но нахмуренный Павел с Берега.

Узнав Мартика, он кивнул ему головой.

— Что же выздоровел? — спросил он.

Сула показал ему кровавый, едва заживший рубец на голове.

— Разбойник! — пробормотал Павел.

— Ударил меня мечом, — сказал Мартик, — но я еще жив, и счеты нами не окончены! Что же Грета дома?

На этот вопрос Павел выпятил губы, поправил шапку, посмотрел на него, как бы удивляясь, и не сразу ответил.

— Но жива и здорова? — спрашивал неисправимый Мартик. Дядя Греты пожал плечами.

— В настоящее время ее нет здесь, — сухо отвечал он. — Она уехала к своим, во Вроцлав.

Он поклонился и вошел в дом. Мартик пришпорил коня и поскакал к замку.

ЧАСТЬ II

I

На пути, ведущем из Гдова через Лапанов до Бохнии, есть старинное селение Верушицы.

Когда Локоток после изгнания чехов взял власть в свои руки, селение это никому не принадлежало и было всеми заброшено. Прежний его владелец за какую-то измену поплатился головой, а так как у него не было наследников, то Верушицы перешли в собственность князя.

Хотя имение это было большое и богатое, но поселяне почему-то не могли там ужиться. И когда хозяина не стало, крестьяне тоже куда-то разбрелись.

Духовенство очень было не прочь присоединить к своим владениям этот кусок земли с принадлежащим к нему лесом, но Локоток, помня верную службу Мартика, который вернулся к нему с пораненной головой, стал наводить справки, не найдется ли для него участка земли, который можно было бы отдать ему в награду за его усердие.

Канцлер Клеменц как раз вспомнил о Верушицах, а Локоток, задержав Сулу в замке, приказал записать Верушицы на имя Мартика, Збигнева сына, своего воина, с тем, чтобы земля эта на вечные времена считалась за ним и его потомством.

Дар этот был неожиданностью для Мартика, да он и не особенно заботился теперь о приобретении имущества, которое не с кем было поделить.

Когда ему на другой день по приезде велено было явиться к князю, Локоток, видя его опущенную голову и унылое выражение лица, прежде всего спросил его:

— Что же ты так упал духом от какой-то царапины на голове. И тебе, и отцу твоему не раз приходилось бывать в гораздо худшем положении.

— Да я вовсе и не забочусь о своей ране, — отвечал Мартик, — есть другое, что меня дома разогорчило.

— А ты не позволяй себе распускаться, — начал князь. — Тебе еще рано отправляться на отдых, и мне ты еще нужен, но для того чтобы тебе было, где под старость преклонить голову и чтобы отец с матерью успели приготовить тебе гнездо… я хочу дать тебе землю…

Мартик ответил низким поклоном, но не выразил особенной радости, так что князь, который подавал ему заготовленный заранее пергамент с дарственною записью, спросил с удивлением:

— Что же ты не рад?

— Благодарю вашу милость, как отца родного, за всю вашу доброту ко мне, особенно за моих стариков, которые до сих пор сидели на чужой земле, в чужом доме. А для меня награда будет там!

— Почему же тебе так опостылел свет? — спросил князь. Мартик еще со времени лагерной жизни был всегда откровенен с князем.

— Дорогой мой пан, — сказал он, — все зло от этих проклятых баб!

Локоток улыбнулся.

— Что же, околдовали тебя?

— Да уж верно, что околдовали, — печально отвечал Мартик, — иначе я бы давно плюнул и забыл.

— Ну рассказывай, — сказал князь и сам сел.

— Да и рассказывать не о чем, милостивый князь, — вздохнув, сказал Сула. — Любил ее, когда была девушкой, вышла замуж, овдовела, а я все-таки не перестал ее любить. Какая-то она особенная: любит посмеяться, раздирает людям сердце, а сама над всеми насмехается. Ну пусть бы со мной одним, а то со всеми одинаково. Когда мы брали Краков, а я хотел уберечь ее от непрошенных гостей, пан Шамотульский едва не убил меня. Она и его так завлекала, как меня, но тот, видно, хотел силою увезти ее, а она, догадавшись об этом, сбежала от него во Вроцлав и насмеялась над ним так же, как надо мной. Довольно уж я натерпелся из-за нее, клятву дал, что я не хочу ее ни знать, ни видеть, а сердце все-таки болит.

Мартик вздыхал так забавно, что князь едва удерживался от смеха, но в утешение ему он сказал:

— Вот Бог даст, пойдешь со мной в Поморские земли… В Гданьске много красавиц… найдешь себе другую.

Князь вручил Мартику бумагу, а тот упал ему в ноги и хотя сначала принял эту милость довольно равнодушно, но когда почувствовал у себя за пазухой панский дар и подумал о том, что будет иметь свой собственный кусок земли, а на нем — лес, рыбу, грибы, выгон для скота и пахотную землю, на которой можно будет поселить крестьян, и что он из бедного воина станет паном, как и другие, зашумело от радости и в его пораненной голове! А какое же это счастье для старых отца с матерью!

И когда Локоток отпустил его, он, даже не заглядывая на Мясницкую улицу, поспешил прямо на Охотничий хутор.

Был уже поздний вечер, когда он туда добрался. Конь заржал, и Хабер вышел, чтобы отвести его в конюшню. Збышек, который, провожая его, был огорчен его печальным видом, обрадовался, увидев его теперь возвращающимся с более веселой и даже какой-то торжественной физиономией.

Поздоровавшись с родителями, Мартик сел за приготовленный ему ужин, но прежде чем начать есть, огляделся вокруг и сказал:

— А что бы вы сказали, если бы нам пришлось бросить Охотничий хутор, этот чертов угол? Жить здесь совсем плохо!

Збышек удивился.

— Что ты задумал? В город хочешь переехать? — сказал он недовольным тоном.

— Мне этот городишко надоел хуже Охотничьего хутора, — живо прервал