Император столь нетерпеливо ожидал свидания с Суворовым, что по нескольку раз в день присылал спросить у князя Горчакова: скоро ли прибудет его дядя?

Но старик не торопился; он ехал, как говорится, "на долгих"… Наконец, после нескольких дней ожидания, кибитка кончанского помещика остановилась у петербургской заставы. Здесь встретил его князь Горчаков, и хотя время было уже позднее, однако же, исполняя в точности Государево повеление, он прямо поехал с донесением во дворец, между тем как Суворов отправился в квартиру своего племянника графа Д.И. Хвостова.

Император имел обыкновение в 10 часов вечера удаляться в свою спальню, раздевался и тогда уже не принимал никого. Однако же на сей раз, в виде особенной милости, князь Горчаков был допущен в спальню Государеву и получил приказание объявить Суворову, что Его Величество немедленно же принял бы его, если б не было так поздно. Прием был назначен на другой же день утром, тотчас по возвращении Императора с обычной прогулки. Князь Горчаков, предваренный дядею, спросил, в какой форме повелено будет графу представиться, так как он отставлен без мундира[35]. "В таком мундире, какой вы носите", — отвечал Государь, т. е. в общем армейском.

Мундир племянника пришелся почти впору старому дяде; нашили звезды, кресты, и на следующее утро, в 9-м часу, отправился Суворов во дворец вместе с князем Горчаковым. Ожидая в приемной комнате возвращения Государя с прогулки, Суворов успел, по старому своему обычаю, подшутить над несколькими из бывших тут придворных и, между прочим, заговорил с графом Кутайсовым (любимцем императора) по-турецки.

Около 9 с половиной часов Император подъехал верхом к Зимнему дворцу и немедленно же Суворов был приглашен в кабинет. Он оставался там глаз на глаз с Государем более часа; в первый раз случилось, к крайнему удивлению всех остававшихся в приемной комнате, что Император опоздал даже к разводу, который обыкновенно начинался ровно в 10 часов. К разводу приглашен был и Фельдмаршал; в угождение ему Государь делал баталиону учение, водил его в штыки скорым шагом и проч. Но Суворов явно показывал невнимание: то отворачивался от проходивших взводов, то шутил над окружавшими, то подходил к князю Горчакову, говоря ему: "Нет, не могу более, уеду".

Князь Горчаков убеждал своего причудливого дядю, что уехать с развода прежде Государя неприлично; но старик был упрям. "Нет, я болен, — сказал он, — не могу больше", — и уехал, не дождавшись конца развода.

Государь не мог не заметить странных поступков Суворова и после развода, призвав к себе князя Горчакова в кабинет, сурово спросил его, что значит всё это.

Молодой князь Горчаков, крайне смущенный, старался сказать что мог в извинение своего дяди. Но Император, прервав его с заметным волнением, начал подробно припоминать свой продолжительный разговор с Суворовым.

"Я говорю ему о заслугах, которые он может оказать отечеству и Мне; веду речь к тому, чтоб он сам попросился на службу. А он вместо того кинется в Измаил и начинает длинно рассказывать штурм. Я слушаю, слушаю, пока не кончит, потом снова завожу разговор на свое; вместо того, гляжу, мы очутились в Праге или в Очакове".

Потом Государь говорил с некоторым удивлением о поведении Суворова на разводе и, наконец, сказал князю Горчакову: "Извольте же, сударь, ехать к нему; спросите у него самого объяснения его действий и как можно скорее привезите ответ; до тех пор я за стол не сяду".

Князь Горчаков поспешил к своему дяде и передал ему слова Государя; он нашел Суворова в прежнем раздраженном расположении: "Инспектором я был в генерал-майорском чине, — говорил он, — а теперь уже поздно опять идти в инспекторы. Пусть сделают меня главнокомандующим да дадут мне прежний мой штаб, да развяжут мне руки, чтобы я мог производить в чины, не спрашивался… Тогда, пожалуй, пойду на службу. А не то — лучше назад в деревню; я стар и дряхл, хочу в монахи!" — и прочее, и прочее в том же роде.

Князь Горчаков возражал, что не может передать таких речей Государю. "Ну, ты передавай, что хочешь, а я от своего не отступлюсь"…

Было уже далеко за полдень, а ровно в час Государь обыкновенно садился за обед. Князь Горчаков поспешно возвратился во дворец в совершенном недоумении, как доложить Императору. Он решился сказать для оправдания своего дяди, будто он был слишком смущен в присутствии Государя и что крайне сожалеет о своей неловкости; что в другой раз он, без сомнения, будет уже говорить иначе и с радостию воспользуется Царскою милостию, если Его Величеству угодно будет принять его в службу. Выслушав это объяснение, Государь сказал строго князю Горчакову: "Хорошо, сударь, я поручаю вам вразумить вашего дядю; вы будете отвечать за него!"

После того Император не раз приглашал Суворова к столу своему; видел его на разводе и вообще обращался с ним милостиво; однако же старик не просился в службу, и когда разговор касался слишком близко этого предмета, то Суворов начинал обыкновенно жаловаться на свои лета и слабость здоровья. Князь Горчаков по-прежнему служил посредником между Царем и полководцем — и часто был поставляем в самое затруднительное положение странными поступками своего дяди. В присутствии Государя Суворов искал всякого случая, чтобы подшутить над установленными новыми правилами службы и формами: то усаживался в целые четверть часа в карету, показывая, будто никак не может справиться с торчащею сзади шпагою; то на разводе прикидывался, будто не умеет снять шляпу, и, долго хватая за нее то одною рукою, то другою, кончал тем, что ронял шляпу к ногам самого Государя. Иногда же нарочно перебегал и суетился между проходившими церемониальным маршем взводами, что было строжайше запрещено и считалось непростительным нарушением порядка в строю. При этом шептал он молитвы и крестился, и когда раз Государь спросил его, что это значит, то Суворов отвечал: "Читаю молитву, Государь: да будет воля Твоя".

Каждый раз после подобной проделки Павел I обращался к князю Горчакову и требовал от него объяснений. Тот должен был ездить к Суворову и привозить Государю ответы своего собственного вымысла, ибо никогда не мог он передать те речи, которые в самом деле слышал от дяди.

Так прожил Суворов в Петербурге около трех недель. Необыкновенная снисходительность и милость Императора не смягчили упорства старого Фельдмаршала, который всегда под разными предлогами отклонял разговор о поступлении снова на службу. Наконец, однажды в разговоре с Государем Суворов прямо попросил, чтобы его отпустили в деревню на отдых. Павел I с видимым неудовольствием ответил, что не может его удерживать против воли. Тогда Суворов подошел к руке Императора, откланялся и в тот же день уехал из Петербурга в свою деревню».

Перед нами потрясающая психологическая дуэль. Суворов знал, как скор был на расправу Павел даже со своими любимцами. Тот же Репнин в конце 1798 года по возвращении из Пруссии после сложных дипломатических переговоров, окончившихся неудачей, был отставлен с повелением не появляться в столице. Можно только поражаться силе духа великого воина, открыто осуждавшего никчемные военные забавы императора. Старый фельдмаршал смело требовал восстановления отнятых у него прав, без которых немыслима настоящая, а не показная жизнь армии. Не получив ответа, он демонстративно возвратился в Кончанское. Поединок с императором завершился вничью.