таком огромном промежутке времени словарь и метафоры спора, понятно, не могли не измениться. Гексли (один из трех упомянутых) не утверждает, будто «золотые буквы», если бросать их достаточно долго, в конце концов сложатся в латинский стих; он говорит, что полдюжины обезьян, будь у них пишущие машинки и одна-другая вечность в запасе, создадут все книги, которые хранятся сегодня в Британском музее[324].

Льюис Кэрролл (второй из оппонентов) во второй части замечательного сновидческого романа «Сильви и Бруно» (1893) замечает, что поскольку количество слов в языке ограничено, то ограничено и число их возможных сочетаний, то есть — самих книг. «Скоро, — пишет он, — автор будет спрашивать себя не какую, а которую по счету книгу он собирается написать». Лассвиц, вдохновленный Фехнером, представил себе всеобщую библиотеку. Его выдумка опубликована в томике фантастических рассказов «Traumskristall»[325].

Основная идея Лассвица — та же, что у Кэрролла, только единицы в его игре — не слова языка, а всеобщие символы письменности. Число их, если считать буквы, пробелы, скобки, многоточия, цифры, — невелико, его можно еще уменьшить. Из алфавита можно исключить совершенно лишнее «Q» и (по сути, аббревиатуру) «X», а также все заглавные буквы. Можно отказаться от десятичной системы счисления или свести ее к двоичной, наподобие двузначного кода у Лейбница. Знаки препинания можно свести к запятой и точке. Надстрочные знаки — упразднить, как в латинском. В результате подобных упрощений Курт Лассвиц пришел к двадцати пяти исчерпывающим символам (двадцать две буквы, пробел, точка и запятая), бесконечные сочетания которых содержат все доступное выражению на любом языке. Набор этих сочетаний составит Всемирную библиотеку астрономического объема. Лассвиц подталкивает человечество к мысли о возможности чисто механически создать эту бесчеловечную библиотеку, порожденную случаем и упраздняющую разум. (В «Состязании с черепахой» Теодор Вольф описывает процесс и масштабы этого невероятного труда.)

В ее слепых томах заключено все. Буквально все: скрупулезная история будущего, «Египтяне» Эсхила{605}, точное число раз, когда воды Ганга отражали полет сокола, хранимое в тайне подлинное имя Рима, энциклопедия, которую мог бы создать Новалис, мои сны и полусны утром четырнадцатого августа 1924 года, разгадка теоремы Пьера Ферма, ненаписанные главы «Эдвина Друда»{606}, те же главы в переводе на язык племени гарамантов, парадоксы о природе Времени, придуманные и не опубликованные Беркли, железные книги Уризена{607}, отроческие эпифании Стивена{608} Дедала, к смыслу которых подступятся лет через тысячу, гностическое Евангелие Василида{609}, песни сирен, точнейший каталог Библиотеки, справочник неточностей этого каталога. Буквально все, но на одну осмысленную строку или достоверное свидетельство здесь будут приходиться миллионы безумных какофоний, груды словесного мусора и неразберихи. Буквально все, но пройдут поколения людей, прежде чем головокружительные полки — полки, затмившие свет и приютившие хаос, — подарят им хоть одну связную страницу.

Среди привычек разума — выдумывать ужасы. Так были выдуманы Ад, предопределенность Ада, платоновские идеи, химера; сфинкс, немыслимый мир бесконечно малых (где часть равна целому), маски, зеркала, оперы, чудовищная Троица из Отца, Сына и бессмертного Духа, воплощенных в одном лице… Я хотел спасти от забвения один из таких третьестепенных ужасов: беспредельную и разноречивую Библиотеку, где вертикальные пустыни сменяющихся книг бесконечно переходят друг в друга, возводя, руша и путая все на свете, как впавший в горячку Бог.

НЕСКОЛЬКО МНЕНИЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ{610}

Молва всегда упрощает, а порой и просто извращает реальность; нет знаменитого человека, не оклеветанного молвой. Для Испании и Латинской Америки Артур Шопенгауэр — в первую голову автор книги «Любовь, женщины и смерть», рапсодии, сфабрикованной из сенсационных кусков одним левантинским составителем. О непослушном ученике Шопенгауэра, Фридрихе Ницше, уже Бернард Шоу («Майор Барбара», Лондон, 1905) заметил, что для всего мира Ницше пал жертвой собственной формулы о «белокурой бестии» и что любой теперь приписывает его славу и сводит им написанное к евангелию для любителей рукопашной. За минувшие годы наблюдение Шоу нисколько не устарело, я бы только добавил, что Ницше сам потворствовал, а то и содействовал произошедшей ошибке. В конце жизни он явно вдохновлялся ролью пророка и узнал на себе, что это занятие несовместимо с четким и ясным стилем. Самый громкий (но отнюдь не лучший) из его трудов представляет собой еврейско-немецкий пастиш, prophetic book[326]{611}, более напыщенную и куда менее впечатляющую, чем у Блейка. Работая над книгой, предназначенной для публики, параллельно Ницше заносил в другую тетрадь мысли, которые должны были обосновать предпринятый труд. Эти мысли (со всеми сопутствующими соображениями) собраны и скомпонованы Альфредом Бакумлером, составив два тома в четыреста и пятьсот страниц соответственно. Вся книга получила довольно неуклюжий титул «Непогрешимость развития» и в 1931 году вышла в издательстве Альфреда Крёнера. «В опубликованных книгах, — пишет составитель, — Ницше всегда говорит имея в виду противника и всегда пользуется недомолвками; в них, по заявлению самого автора, преобладает первый план. Напротив, неизданное (куда входят записи от 1870 до 1888 года) передает глубинные слои его мысли, а потому представляет собой не вторичный источник, а труд первостепенной важности».

Нижеследующий фрагмент — в первом томе он помещен под номером 1072 — мучительное свидетельство одиночества Ницше: «Зачем я мараю эти страницы? Забочусь о собственной старости: думая о времени, когда душа уже не сможет впитывать ничего нового, пишу историю ее приключений и заморских путешествий. Точно так же я приберегаю музыку до поры, когда ослепну».

Ницше принято отождествлять с нетерпимостью и агрессивностью расовых идей и превозносить (или принижать) его до роли предшественника нынешних кровожадных аккуратистов. Вот что Ницше — что там ни говори, настоящий европеец — думал об этих проблемах в 1880 году: «Во Франции, — пишет он, — национализм разложил характер людей, в Германии — их дух и вкусы. Чтобы перенести полное — и окончательное — поражение, надо быть моложе и крепче победителя».

Последние слова не нужно понимать так, что триумф 1871 года его бесконечно радовал. Во фрагменте 1180 из второго тома сказано: «Мы недостаточно тупы, чтобы вдохновляться принципом Германия превыше всего или идеей Германской империи». И чуть раньше: «Германия превыше всего — нелепее девиза я не знаю. Какая Германия, — спрашиваю я себя, — если никто не хочет, не представляет себе и не имеет в виду ничего другого, кроме того, что уже было и есть? А это само по себе — всего лишь еще одно непомерно раздутое государство, еще одна сделанная в истории глупость».

Антисемитизм наталкивает Ницше на следующие рассуждения: «Наличие евреев — благо, особенно если они живут среди немцев. Евреи — противоядие от национализма, этой смертельной болезни