– Я читала блоги Лубоша Мотля, и он сказал, что вы выстраиваете здание физики с нуля, – сказала я. – Вы тоже так думаете?

– Лубош отчасти прав. Однако ни одна из идей, которые вошли в общую картину голографического пространства-времени, не могла бы существовать без труда всех тех, кто внес вклад в наше понимание теории струн. Так, в маловероятном случае, если получится, что я прав, то «только потому, что стоял на плечах гигантов». Я предполагаю, вы знаете, что Ньютон сказал так, намекая на Гука, который был карликом.

Я слышала это, но все-таки заставила себя рассмеяться. Каждый думает, что Ньютон был скромнягой, когда на самом деле он просто был приколист.

– Кажется, в космологии наметилась некая смена парадигмы – от глобальной точки зрения, точки зрения всевидящего Бога, к утверждению, что нужно рассматривать мир с точки зрения одного наблюдателя, – сказала я.

– Да, но я не думаю, что эта идея уже получила достаточное распространение. В Стэнфорде так думают многие, но и они видят проблему не совсем так, как ее вижу я. Они пытаются поместить все, что было сделано ранее, используя глобальный подход, – в том числе инфляцию и ландшафт теории струн, – в эти новые рамки, а я думаю, что эти теории были просто заблуждением. Они хотят взять мир одного наблюдателя и попытаться запихнуть в него все, что видно глазами Бога. Я думаю, что они неправы, но, по крайней мере, это идея ради идеи, – заявил Бэнкс, цитируя Уилера.

– Я пыталась выяснить, что может быть наиболее фундаментальными ингредиентами Вселенной, – сказала я. – Становится понятным, что струны таковыми не являются.

– Верно. В нашем распоряжении имеются эти модели, и при некоторых экстремальных значениях их параметров, когда все становится вычисляемым, они выглядят так, как будто описывают струны. Но в реальной теории никаких струн нет ни в каком фундаментальном смысле. Я думаю, многие согласятся: мы действительно не понимаем, что в нашем мире фундаментально. На мой взгляд, фундаментален голографический принцип, то есть соотношение между геометрией и квантовой механикой.

Когда разговор закончился, я позвонила и заказала такси, чтобы вернуться в отель. Пятнадцать минут спустя тот же водитель, который привозил меня сюда, притормозил перед институтом.

– Вы ученый? – спросил он меня, когда мы повернули в сторону побережья.

– Нет, – сказала я. – Писатель. Но я провожу некоторые исследования.

– Какие исследования? – спросил он.

– Физические, – ответила я. – Я исследую природу реальности.

– Я недавно смотрел шоу по телевизору, и они разговаривали о мельчайших частицах, какие только существуют. Мельчайших частицах! Каких-то мельчайших атомах. Вы что-то знаете об этом?

– О кварках? – рискнула предположить я. Мне не хотелось утруждать себя объяснением, что слово «мельчайшие» ничего не значит. Что выглядевшее мельчайшим в одной системе отсчета может выглядеть наибольшим в другой. И мне казалось неразумным выносить человеку мозг, пока он управляет машиной.

– Точно, именно они, кварки! – сказал он удовлетворенно. – Интересные штучки.

– Они могут быть голографическим кодом гравитации в десяти измерениях, – пробормотала я.

– Что-что? – не понял он.

– Я сказала, что это очень интересно, – прокричала я в сторону водительского кресла. – Они такие маленькие!

Вернувшись в отель, я была рада увидеть отца сидящим в кресле. Во время особенно острого приступа боли и рвоты камень продвинулся дальше по своему пути, где он теперь устроился поудобнее, и боль временно отпустила. Мама, обессиленная, но вздохнувшая с облегчением, сидела на кровати и вязала.

– Как Бэнкс? – спросил отец.

– Просто завораживающе.

Я рассказала о том, что Бэнкс рассказал мне о голографической космологии. Я объяснила, что это совсем не похоже на Вселенную в описании Маркопулу, в которой мы все смотрим на конечные части одной и той же Вселенной. По Бэнксу, каждая такая часть и есть вселенная. Целиком. Самосогласованная и полная.

– Есть только твоя вселенная, и все, – сказала я отцу.

Он выглядел задумчивым:

– Значит ли это, что ты просто копия меня?

– Ну, это мы и так уже давно знаем, – произнесла мама.

– Я уверена, что это моя вселенная, а вы все – копии меня, – сказала я.

– Вот тебе и на! – сказала мама, закатывая глаза. – Мы родились задолго до тебя.

Я рассмеялась, но вопрос о том, чья же все-таки эта вселенная, был вполне законным. Бэнкс дал лозунгу Смолина совершенно новый смысл. Первый принцип голографической космологии теперь должен быть таким: нет ничего вне моей вселенной.

Вечером, пока отец отдыхал в постели, мы с мамой вышли прогуляться. Мы бродили бесцельно по улочкам Санта-Барбары и в конце концов добрались до порта. Воздух был теплым, небо – нежно-розовым; лодки мягко покачивались у причалов.

– Я не могу равнодушно смотреть, как папа мучается, – сказала я, глядя на океан.

– И не говори, – сказала она. – Ты бы видела его ночью! Это было ужасно…

– Но теперь все хорошо?

Она посмотрела на меня с ободряющей улыбкой:

– Конечно, теперь хорошо.

– Я продолжаю думать о книге, – сказала я. – И о Брокмане с Мэтсон. Они думают, что соавторство – это тупиковый путь. И в физике получается так же. Бэнкс говорит, что у каждого из нас своя вселенная, и никто из нас не может говорить больше, чем об одной вселенной сразу. Я чувствую, что одна моя половина хочет писать книгу от себя лично, а другая половина не может смириться с этой мыслью. Ты думаешь, он расстроится? Ты думаешь, он будет меня ненавидеть?

Не знаю, что вызвало мою внезапную исповедь. Возможно, увидев отца больным в постели, я почувствовала себя виноватой. Словно его мочекаменная болезнь была прямым следствием моего предательства. Словно моя потаенная мысль о единоличном авторстве превратилась в камень, застрявший в его мочевыводящих путях. Так, словно если бы я немедленно не избавилась от этой мысли, то она бы затаилась камнем где-то внутри меня. Словно неизбежен был бы его рост, пока он не превратится в черную дыру и не засосет меня внутрь. Словно я была Скрудом.

Мама рассмеялась:

– Он никогда не смог бы ненавидеть тебя! Работать с тобой в физике и быть тебе соучастником – это целый мир для него. Я думаю, что он будет ужасно разочарован, если этого больше не будет. Но я не думаю, что это касается авторства. Писательская доля всегда была твоей. Он мыслитель. Ты писатель.

– Но в этом-то все и дело. Я не писатель. Я только делаю вид, что я писатель.

– Может быть, пора перестать притворяться, – сказала она.

Я вздохнула:

– Наверное, мне просто страшно, потому что я не знаю, как это сделать. Мэтсон сказала, что я должна писать в собственном стиле. А я даже не знаю, с чего начать. Я даже не знаю, хочу ли начинать. Без папы.