Благодаря Бэнксу мы могли вычеркнуть Вселенную из списка ингредиентов окончательной реальности. Остались только индивидуальные, зависящие от наблюдателя вселенные, хотя каждый из нас мог говорить только об одной из них. Это был своего рода солипсизм, которого так старался избежать Уилер. Но еще должно существовать какое-то условие согласованности, чтобы связать то, что видят разные наблюдатели. Если вселенная каждого наблюдателя – одно из дополнительных, избыточных описаний, что именно описывает это описание? Бэнкс сказал, что это однородная жидкость черной дыры. Отец сказал: это – ничто.

Мой отец, конечно, был в восторге от такого развития событий. Все, казалось, подтверждало его интуицию: все – это ничто, H-состояние, откуда следовало, что только ничто – и ничто, кроме него – может быть инвариантным или реальным. Я и сама чувствовала озноб, потому что я знала: невозможно объяснить Вселенную, не имея никакой онтологии. Вселенная, сотворенная из ничего, однако, по идее может объяснить сама себя. Как самонастраивающийся контур.

Но до этого пункта в нашем списке нам еще предстояло дойти. Последним ингредиентом, остававшимся на салфетке из блинной, была скорость света. Было бы логично, если бы этот пункт нашего списка выжил. Все предыдущие зависели от наблюдателя, но сами наблюдатели были определены своими световыми конусами. Если граница – это все, что необходимо, чтобы ничто превратить в нечто, то все, что вам нужно для существования границы, – это конечная и инвариантная скорость света. Я не могла себе представить, что могло бы нас заставить вычеркнуть и ее. Вопрос был не нов. Но до меня самой только сейчас дошла ужасная мысль: это тот самый вопрос, который мы в самом начале задали Уилеру в Принстоне. Если наблюдатели создают реальность, откуда тогда берутся сами наблюдатели?

Я открыла ноутбук и начала печатать.

«Ложь родилась, когда я работала в редакции журнала. Это так только называлось – „работа“ и „редакция“. В действительности я разбирала почту в небольшой и захламленной квартире одного парня по имени Рик. Я и правда собиралась работать в журнале Manhattan. Но в действительности журнал назывался Manhattan Bride».

Я написала о том, как прикинулась научным журналистом, чтобы попасть с отцом на симпозиум «Наука и окончательная реальность». Я написала о нашем таинственном разговоре с Уилером и о том, как мы потоптались на лужайке перед домом Эйнштейна. Я написала о своем тайном плане стать журналистом и о статьях для журнала Scientific American. Я написала о том, как я попала на конференционное фото в Дейвисе и как удрала с ужина, спасаясь от позора, на автомобиле Тимоти Ферриса. Я писала об идее отца: ничто – это бесконечное, неограниченное, однородное состояние, и о своих идеях: нечто можно определить с помощью инвариантности, но это нечто ускользает от нас всякий раз, когда мы почти достигаем его. Я писала это не как журналист, не как ученый и не как писатель. Я писала это просто как я сама. Двадцать страниц излились на одном дыхании. Я вписала заголовок: «В окончательную реальность без билета», прицепила все к сообщению электронной почты, адресованное Мэтсон и Брокману, и нажала «отправить».

Я приехала в Гарвардский научный центр и поднялась на пятый этаж. Поток студентов и преподавателей там заполнял весь коридор.

– Виттен здесь читает? – спросила я студента, выходившего из аудитории, в которой планировалась лекция.

– Слишком много людей, – сказал он. – Мы переходим в другую аудиторию.

В Калифорнии мы с отцом так много узнали об М-теории – о реализации голографического принципа в AdS/CFT, о радикальном пересмотре природы пространства-времени и подозрительном отсутствии всякой онтологии, обо всем том, что, казалось, выворачивало Вселенную наизнанку. Но все-таки оставалось в М-теории кое-что, чего мы пока совсем не знали: что, черт подери, означала буква М?

Везде, где я что-нибудь читала про нее, говорилось: «Никто не знает, что означает буква М в М-теории». Может быть, это «магия» или «мать». Стивен Вайнберг предполагал, что М означало матрицу. Шелдон Глэшоу спрашивал, уж не перевернутая ли это вверх ногами буква W – первая буква в имени Виттена. Даже Стивен Хокинг написал: «Похоже, никто не знает, что означает М, но это может быть „магистр“, „мастер“ или „мистерия“».

«Как такое может быть, что никто ничего об этом не знает?» – думала я. Эд Виттен придумал ее, и он еще жив. Почему бы просто его не спросить?

Когда я услышала, что он будет читать лекцию в Гарварде, я решила попробовать.

Я последовала за толпой в новую аудиторию и попыталась найти свободное место, но быстро поняла, что и эта аудитория недостаточно велика. Тот, кто организовал эту лекцию, забыл, что Виттен был суперзвездой. Вскоре мы снова сменили аудиторию, и на этот раз направились в другое здание на территории кампуса, в одну из самых больших аудиторий университета. Я устремилась к голове постоянно растущей толпы, расталкивая всех на своем пути, чтобы занять хорошее место. Я никогда не видела физиков, ведущих себя так грубо. В группе они обычно не бывают настолько агрессивны, но, торопясь на лекцию Виттена, эти ребята были готовы снести всех, кто попадался им на пути. Двигаясь с толпой, я заметила в самом центре давки слепого парня, который, размахивая своей тростью, пытался сохранить равновесие. Я на мгновение замедлилась и подумала помочь ему маневрировать в толпе. Но он, наверное, предпочел бы справиться с этим сам, сказала я себе, и затем, работая локтями, продолжила прокладывать себе путь в сторону дверей аудитории. М – это «мучения».

Наконец я добралась до кресла, и лекция началась. У него был странный вид: спокойный, высокий, широкоплечий, с крупной прямоугольной головой, что вдохновило моего отца дать ему прозвище Голова Эд. Но, несмотря на размеры и интеллект, Виттен говорил мягким, высоким голосом и немного пришепетывал. Из-за этого несоответствия он казался пришельцем из других миров. (М – это «межпланетный перелет»?) Многие считают его самым умным человеком на земле.

Я видела Эда Виттена уже во второй раз. В первый раз мы встречались много лет назад, примерно через месяц после конференции в Дейвисе в 2003 году, когда Американское физическое общество проводило конференцию в Филадельфии. У меня был пресс-пасс, а со мной пробрался и отец: мы хотели вместе присутствовать при награждении Уилера Эйнштейновской премией. Потом мы спускались вниз на эскалаторе, и я заметила, что Виттен стоял в нескольких шагах впереди. Потом мы наблюдали, как он проходил во вращающуюся дверь. Он попытался толкнуть дверь по часовой стрелке, но она не поддалась, и все-таки он непонятным образом продолжал толкать ее несколько секунд, прежде чем решил развернуться и попробовать толкнуть ее в другую сторону. Отец и я посмотрели друг на друга, стараясь не рассмеяться. Мы подумали одно и то же: «Вот он каков, самый умный человек на земле!»

Теперь, в Гарварде, я наблюдала, как он писал на доске непонятные уравнения. Его штаны были обсыпаны мелом. Я понятия не имела, о чем он говорит. И это не потому, что от меня ускользали тонкости его аргументации или математика была слишком сложной для меня – я не могла даже выяснить, какой была тема лекции. Однако все остальные слушали внимательно. Даже слепой парень, кажется, все понимал. Я уже привыкла к ощущению, что сквозь уравнения могу увидеть идею, которая кроется за ними, но сегодня они были непрозрачным напоминанием о том, что для этой вселенной, что бы ни говорил Смолин, я оставалась посторонней, кружась вокруг нее, как человек без ключа у запертого дома, не в силах найти лазейку. М – это для малообразованных.