Для того чтобы Париж восстал, нужно было показать, что это всерьёз и что в случае надобности дело не ограничится одной схваткой в одном пункте. Вот где разница: «Я пошла в этот день по просьбе дворян, желавших спровоцировать город на стычку… Но сама я имела твёрдую волю одержать верх и перейти через парижские рвы».

Укрепление, расположенное перед рвами и закрывавшее подступ к воротам Сент-Оноре, было взято после боя, доходившего до рукопашной. Она перешла затем первый ров, где не было воды. Но во втором рву вода оказалась глубже, чем предполагалось (и хроники передают слух, что «тут были люди, знавшие о глубине воды; и можно было думать, что была злая воля, из зависти, чтоб с этой Жанной случилось несчастие»). Как бы то ни было, ров пришлось заваливать хворостом, что оказалось очень трудным делом при этом количестве воды. «Стоял невероятный шум и грохот от пушек и кулеврин, из которых те, что в городе, стреляли в тех, что снаружи». Как под Турелью, она неизменно стояла впереди, под градом арбалетных стрел и каменных ядер, сама вымеряя копьём глубину воды во рву; и по слуху, записанному Эберхардом Виндеке, опять, как под Турелью, какие-то люди видели белого голубя над её головой.

«Там была с ними их Девушка, – пишет „Парижский Буржуа“, – со своим развёрнутым знаменем, на насыпи над рвами; и она кричала парижанам: „Скорее сдайте город по воле Христа“».

Во время процесса её обвиняли в ложном пророчестве о том, что Париж будет взят в этот самый день; это она отрицала категорически. Вот почему, в пылу пререкания «на вопрос о том, говорила ли она под Парижем: „Сдайте город по воле Христа“, – она ответила, что нет; но что говорила: „Сдайте город королю Франции“». По существу же трудно сомневаться в том, что она и под Парижем говорила то, что говорила всегда, причём сами эти слова «Сдайте город по воле Христа» вовсе не означают уверенности в том, что парижский народ действительно исполнит эту волю в этот самый день.

И королевским ратным людям она, наверное, говорила под Парижем, как и всегда: «Смело вперёд – город будет наш!» Этот естественный боевой клич тоже не означает «откровения» о победе.

Напротив, в самом обвинительном акте 1431 г. проскользнули слова, в которых звучит вовсе не уверенность в победе, а опять мысль о смерти, чувство обречённости, вызванное, как видно, событиями последних недель: «Во время приступа на Париж она сказала, что с ней сонмы ангелов, готовые унести её в рай, если она умрёт».

«Парижский Буржуа» красочно рассказывает:

«– Погоди ты, стерва, – сказал один из парижских стрелков, выпустил стрелу из арбалета прямо в неё и пробил ей ногу. А она – удирать».

Духовное лицо, известное под кличкой «Парижский Буржуа», само, очевидно, сидело в это время взаперти за многими замками и, во всяком случае не присутствовало на городской стене. Девушка не «удрала» далеко. Она легла на землю у самых рвов и запретила уносить её дальше. Несмотря на сильнейшую боль в пронзённом бедре, несмотря на потерю крови, она ещё в течение нескольких часов кричала ратным людям, чтоб они шли вперёд и заваливали рвы.

Другая стрела уложила насмерть её юного пажа Раймона (и «Парижский Буржуа» говорит со злорадством, что она очень его оплакивала).

Наступила полная темнота, время шло к одиннадцати часам. «Она не хотела уходить, – рассказывает Жан Шартье, чьи слова подтверждаются в основных моментах Персевалем де Каньи. – Когда стало темно, герцоги д’Алансон и Бурбон (так и простоявшие весь день в резерве) несколько раз посылали за ней; но она ни за что не хотела уйти».

Парижу нужно было внушить, что вовсе она не «делает вид», что, напротив, она «не уйдёт, пока не возьмёт город». Эту «твёрдую волю» она и демонстрировала бы, оставаясь у городских стен.

Как справедливо отметил Люсьен Фабр, когда же и было заваливать рвы, как не ночью? «И говорили потом некоторые, – рассказывает „Дневник осады Орлеана“, – что если бы дело велось как следует, она, по всей вероятности, достигла бы своего, ибо в Париже были многие влиятельные люди, которые перешли бы на сторону короля и настежь открыли бы ему ворота его столицы – Парижа».

Но в королевской ставке были уверены, что через несколько недель ворота Парижа будут без всякого риска «настежь открыты» Филиппом Бургундским. «Нормандская хроника» Кошона передаёт даже слух, что в ходе операции под Парижем, чуть ли не во время самого приступа, к королю явился очередной гонец от Филиппа, подтвердил «какие-то обещания», данные раньше, и взамен требовал прекращения военных действий против столицы. Вечером 8 сентября приказ отвести войска назад в Ла Шапель и был уже, вероятно, дан из ставки, из Сен-Дени: она хотела действовать «по собственному усмотрению» – и ей дали случай сделать чудо и взять Париж в один день; чуда не произошло – тем хуже для неё. Карл VII и его правительство считали, что могут теперь обходиться без чудес, и так им было даже спокойнее.

А под утро 9 сентября в Париже что-то как будто случилось. По рассказу Персеваля де Каньи, барон Монморанси, служивший до этого времени английским властям, ускользнул из Парижа с отрядом человек в 50–60. 50–60 ратников – сила по тому времени совершенно достаточная, чтобы захватить изнутри одни из городских ворот и открыть их осаждающей армии. Но арманьякских войск под Парижем больше не было, и чтобы перейти к национальному королю, Монморанси, пришлось скакать до Ла-Шапели.

Этому рассказу Персеваля де Каньи противоречат свидетельства Жана Шартье и Монстреле: по их словам, Монморанси перешёл на сторону Карла VII немного раньше и во время приступа на Париж был уже в составе войск герцога д’Алансона. Но мы знаем, что обычным осведомителем Персеваля де Каньи был как раз д’Алансон, который должен был знать лучше всякого другого, в какой именно момент Монморанси к нему присоединился.

Как бы то ни было, Девушка, несмотря на свою рану, готовилась вместе с герцогом д’Алансоном на следующий же день вернуться под стены Парижа. По словам Персеваля де Каньи, она продолжала твердить: «Не уйду, не взявши города». Но из ставки явились Рене Анжуйский и Карл де Бурбон и привезли от Карла VII приказ отступать на Сен-Дени. По сообщению «Беррийского герольда», на этом решении настоял Ла Тремуй; всё та же «Нормандская хроника» и анонимный «Мецский декан» подтверждают, что, по общему убеждению современников, отступление от Парижа было делом его рук.

В этот день, 9 сентября, в Париже увидали, вероятно, не без удивления, что ничего больше не происходит. Повозки с хворостом, оставленные для возобновления приступа, стояли брошенными; парижские бургиньоны, накануне, вопреки ожиданиям, не пытавшиеся делать вылазки, теперь этими повозками овладели. И оборонительный бой у ворот Сент-Оноре теперь стал им казаться грандиозной победой. «Парижский Буржуа» хвастается, что парижский народ сам отбил Девушку «почти без помощи ратных людей», что арманьяки потеряли 1000 человек ранеными и 500 убитыми, что они «проклинали свою Девушку, которая обещала им, что они наверняка возьмут Париж приступом и что все, кто сопротивляется, будут перебиты или сожжены в своих домах»; тут же он рассказывает какой-то совершеннейший вздор о том, что тела своих убитых арманьяки при отступлении сожгли в сарае, «как римские язычники» (вероятно, ночью после боя случился пожар в каком-то сарае, где была сложена часть хвороста для приступа).