назад они не могли думать, что будут в своей среде приветствовать русского поэта, хотя бы столь великого, как я (это — их слова, извиняюсь). Что с этого дня, со дня моего чествования, наступает новая эра русско-польских отношений и т. д.»{19}.

Война обострила «польский вопрос» и для России, и для ее противников: аристократия, политическая и интеллектуальная элита, желавшие создания независимой или хотя бы автономной Польши, не любили династию Романовых, но мало кто предпочитал им Гогенцоллернов и Габсбургов. Вопрос был в том, какая из сторон даст больше гарантий. 1 августа от имени верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича появилось «Воззвание к полякам», где говорилось о грядущем возрождении Польши «свободной в своей вере, в языке, в самоуправлении» «под скипетром русского царя». Полное широких, хотя и неконкретных обещаний, воззвание было с воодушевлением встречено большинством поляков. «Многие, может быть, не ожидали того энтузиазма, с каким отнеслась Польша к войне с Германией, — отмечал Брюсов в статье „Варшава в дни войны“. — […] Народная память не позабыла, что для поляков, более чем для всех других славянских племен, немцы — враг исконный, заклятый. Народная масса приняла войну как великое родное дело, и, можно сказать, увлекла за собой вожаков различных партий»{20}.

В Варшаве Брюсов жил в гостиницах «Франция» и «Брюль», а с 22 ноября снял комнату в квартире по адресу: Мазовецкая улица 7. На месте не сиделось, и 11 сентября он писал жене: «Начинаю входить во вкус работы „корреспондента“ и понимать это ремесло: до сих пор только учился»{21}. В пометах под стихами и статьями мы видим Ярослав, Пултуск, Люблин, Лодзь, Цеханов, Радом, Белосток, Лович (точная хронология и география его разъездов до сих пор не воссозданы). Местное военное начальство не сразу допустило Брюсова в зону боевых действий, но уже в середине сентября он увидел если не самые бои, то поля недавних сражений, на которых собирал письма, найденные при убитых немцах («В бою под Красником», «Поле битвы», «Письма врагов и к врагам»). Особый интерес вызвали его корреспонденции из Лодзи, несколько раз переходившей из рук в руки.

В Польше у «Русских ведомостей» было несколько корреспондентов. Брюсов писал в основном о социально-бытовой стороне событий: снабжении армии и помощи из тыла («На питательном пункте», «Неделя о подарках»), уходе за ранеными («В варшавских госпиталях», «Походный госпиталь»), положении местного населения («Варшава в дни войны», «Безработица в Польше»), отношении поляков к русским, немцам и австрийцам — последние проявили себя с худшей стороны («Война и население», «В разоренной стране», «По Галиции»). «Побеждающие побеждают, — иронизировал Ходасевич в письме к Садовскому, — побежденных побеждают; человек, в которого попала пуля, здесь, в Вильне, называется раненым. Раненые очень храбры»{22}. Подобные банальности можно найти во многих газетах тех лет, однако военные корреспонденции Брюсова привлекали внимание не только в России, но и за ее пределами.

Сопровождавший Валерия Яковлевича в разъездах журналист Михаил Суганов вспоминал: «Под светом ручного фонаря писал часами, выкуривая по сотне папирос. […] Две-три любимые книги, чернильница и свечи в бутылках были всегда у него под руками. Часто пробуждался ночью, нервничая, подходил к двери, пока я не спрашивал о причине бессонницы. Тугими пальцами крутил табачную гильзу и с одинаковым вниманием, порою с утомляющей, черствой методичностью, подбирая отточенные мысли, по неуловимым сцеплениям и поводам говорил о Верхарне, о влиянии Тамерлана в архитектуре, об античной эротике, о национализме Данте, о манере Скрябина»{23}. В Варшаву он возвращался чтобы отдохнуть, подготовить корреспонденции, обработать написанные по дороге стихи, ответить на письма, не оставляя литературных трудов (роман «Юпитер поверженный» и повесть «Моцарт», переводы из Вергилия и Эдгара По, «учебник стихосложения», двухтомник Каролины Павловой) и даже руководства Кружком, о чем подробно писал Иоанне Матвеевне (ныне эти письма опубликованы).

4

Вне писем осталась юная уроженка Риги Мария Владимировна (Вульфовна) Вульфарт. Посвященный ей заключительный сонет «Рокового ряда» единственный не озаглавлен именем героини: «Пребудешь ты неназванной, безвестной». История ее жизни и отношений с Брюсовым воссоздана А. Л. Соболевым и А. В. Лавровым, разысканиями которых мы воспользуемся{24}.

Личное знакомство Брюсова и Вульфарт состоялось в декабре 1913 года в санатории Максимовича, откуда Иоанна Матвеевна в канун нового года сообщала Надежде Брюсовой: «Валя надел личину „милого Вали“, держит себя как все. […] „Любовное заболевание“ Валино успело и здесь, однако, наделать беду. В нашей санатории живут нервные больные, почти все девицы, частью молодые женщины. Среди девиц есть одна 19-летняя (на самом деле 15-летняя. — В. М.) еврейка, похожая на Львову, до такой степени, что редко сестры так напоминают друг друга. Валя, конечно, начал по своему обыкновению ухаживать. Кончилось ужасной нервной истерикой. С этой Манечкой, оказывается, нельзя серьезно разговаривать. На этот раз обошлось все. И как мне не сделаться Ксантиппой!» По свидетельству неизвестного лица со слов жены поэта, Мария «была старшей из 7-ми детей в семье, брошенной отцом» и «страдала эротическим помешательством».

У Максимовича также отдыхала петербургская учительница Елена Павловна Шапот. Все вместе они гуляли, катались на санках и лыжах, играли в винт и фотографировались вчетвером. Уехав из санатория 13 января, Шапот завела переписку с Брюсовыми. Затем уехала Вульфарт и сразу начала писать Валерию Яковлевичу до востребования на фамилию «Бакулин». Первая открытка отправлена из Тальсена Курляндской губернии (ныне Талсы) в Майоренгоф (ныне Майори) — ближайшее к санаторию почтовое отделение, но Брюсовы уже вернулись в Москву. Сюда одно за другим следовали письма «моему глупому и гадкому мальчику» от «глупой девочки» (общим числом 39 за 1914 год) с жалобами на «несчастную хандру» и требовательными просьбами о письмах и свиданиях.

В середине февраля 1914 года Брюсов ненадолго ездил в Петербург под предлогом литературных дел и встречался с «Манечкой», которая остановилась у Шапот. Узнав об этом, Иоанна Матвеевна заявила ей, что та «стала посредницей» между мужем и любовницей. 13 марта Елена Павловна оправдывалась: «Хлопотали мы в консерватории (о поступлении Вульфарт, которая играла на скрипке, — В. М.) и т. д. Втроем мы бывали в театре, смотрели Петербург. Бывали в ресторане. В чем же Вы видите мое посредничество. Я теперь, например, абсолютно не знаю — что и как обстоит дело, не знала ничего и до приезда Манечки. Я очень хорошо отношусь к Манечке. Так я относилась к ней еще до Вашего приезда. Предана я дружески Валерию Яковлевичу и Вам, Иоанна Матвеевна. […] Может, Вы считаете недопустимым, что я, зная многое, не отвернулась от Манечки и В. Я. и не разыграла комедию, которую разыгрывали все санаторские гусыни. Я не могу, я не умею оценивать то, что не подлежит суду людей. Не в моем характере вообще осуждать». Одновременно Шапот сообщила Брюсову