6

Пока Брюсов находился в Варшаве, из Петрограда и Москвы шли дурные литературные вести. В ноябре Терещенко решил ликвидировать издательство и прекратить все начатые издания, о чем официально объявил в начале января 1915 года. «Известие о „катастрофе“, постигшей „Сирин“, признаюсь, поразило меня, что называется, „как громом“, — писал Брюсов 14 января Иванову-Разумнику. — […] Собрание моих сочинений было единственным моим достоянием, теперь это достояние у меня отнято. В самом деле, иметь 8 разрозненных томов из 25-ти в сто, в тысячу раз хуже, чем не иметь ни одного или иметь все 25. Эти 8 томов на много лет будут препятствием для нового издания, т. к. никто покупать их не станет, и они постоянно будут находиться на книжном рынке. Думать же, что найдется издательство, которое возьмется продолжать издание „Сирина“, — совершенно нельзя: издание „Сирина“ было предпринято крайне не экономично, цена тома почти не покрывала его стоимости (Вы это знаете лучше меня), и никто не захочет продолжать такое издание в такой его форме». «Сирин» «лишил меня возможности издать полное собрание моих сочинений едва ли не навсегда», — жаловался он совладелице издательства Пелагее Терещенко 30 января, поясняя: «К ущербу материальному присоединяется потеря, так сказать, идейная. Собрать все свои сочинения в одном издании всегда составляет заветную мечту писателя. Пока „Сирин“ не предпринимал своего издания, я не сомневался, что раньше или позже осуществлю это свое намерение»{42}.

Брюсов думал продолжать издание за свой счет, если «Сирин» передаст ему экземпляры выпущенных томов в кредит («потому что денег у меня нет», — признался он) со скидкой 50 процентов с номинальной цены. Пелагея Терещенко ответила согласием. «Это еще немного, — писал Валерий Яковлевич жене, — и на таком основании начать издание не легко»{43}, но быстро убедился в «неподъемности» проекта. Тем временем к Иоанне Матвеевне обратился с расспросами фактический глава издательства «Мусагет» Викентий Пашуканис, но предложение «получать гонорар от проданных книг» не удовлетворило Брюсова: «Я не могу издавать свои сочинения из одной чести быть изданным, а платить они не хотят»{44}.

При участии Чуковского Брюсов попытался продать собрание сочинений издательству А. Ф. Маркса в качестве приложения к «Ниве» (что означало гораздо более скромное издание): 24 тома, «при чем в том числе будут вещи неизданные, 3–4 тома», по 600 рублей за каждый «с условием — в течение 5 лет после того не издавать другого собрания сочинений». «Впрочем, все эти условия подлежат всяческим пересмотрам и изменениям», — добавил он{45}. «У Вас серьезный противник — война, — сообщил Чуковский Брюсову 21 сентября после совещания в издательстве. — […] К тому же они хотят в этом году дать писателей, которые похуже, ибо во время войны центр тяжести не в писателях, а в картинках и батальных рассказцах»{46}.

Неприятностью иного характера стало возбуждение против Брюсова уголовного дела по «порнографической» статье 1001 за рассказ «После детского бала», из-за которого был арестован цензурой первый (и единственный) выпуск альманаха издательства «Альциона» (1914). 3 марта 1915 года товарищ по Кружку Николай Давыдов сообщил ему, что судебный следователь хотел закрыть дело, но прокуратура настояла и подготовила обвинительный акт, хотя шансы на оправдание велики. Явка ответчика не требовалась, только адвокат для представительства в суде. Интересы Брюсова представлял Абрам Вайнштейн, член Общества свободной эстетики, однако хранившиеся в архиве документы по данному делу утрачены{47}. На этом фоне скандал, устроенный в «Эстетике» Ходасевичем в феврале из-за выступления Маяковского, может показаться бурей в стакане воды, но Брюсов отнесся к нему со всей серьезностью и подготовил два варианта ответа от имени Комитета общества. Иоанна Матвеевна, устраивавшая собрания «Эстетики» в отсутствие мужа, обронила в одном из писем примечательную фразу: «Читал Владя, до смешного подражая тебе, как дети подражают старшим, даже бумагу так же перелистывал»{48}.

По возвращении в Москву Брюсов занялся подготовкой сборника стихов «Семь цветов радуги», изданного в начале февраля 1916 года. Цензура задержала книгу за стихотворение «Запах любимого тела…» и разрешила ее после замены во всем тираже листа с ним (экземпляр первого варианта не сохранился даже в архиве Брюсова). Замысел возник еще при работе над «Зеркалом теней»: дополнить декадентскую книгу жизнеутверждающей под названием «Sed non satiatus». «Автор полагал, что своевременно и нужно создать ряд поэм, которые еще раз указали бы читателям на радости земного бытия, — писал он в ноябре 1915 года в предисловии к сборнику. — […] Пусть же новое название книги говорит о том же: все семь цветов радуги одинаково прекрасны, прекрасны и все земные переживания, не только счастие, но и печаль, не только восторг, но и боль».

Композиция сборника была сложной: семь разделов, названных по цветам радуги, каждый из которых включал по три цикла. Тематика отличалась разнообразием: военные, любовные, пейзажные, исторические, детские циклы, примеры редких форм, рифм (но рядом «любовь — кровь»!) и размеров. И все же в «Семи цветах радуги» заметны самоповторы и упадок творческой энергии. Сказанное можно отнести и к следующей книге «Девятая Камена» — единственной, не увидевшей свет при жизни Брюсова. Предназначенное для девятого сборника стихов, название присутствует в проспекте ПССП в 1913 году, хотя работа над книгой началась лишь в 1917 году. В следующем году она была набрана в некоей петроградской типографии, однако ни рукопись, ни наборный оттиск не сохранились. В 1919 году, готовя собрание сочинений для Гржебина, автор включил «Девятую Камену» в четвертый том. Этот вариант впервые опубликован только в 1973 году, но ранее почти все стихотворения сборника по отдельности уже появились в периодике, в книгах «Опыты» и «Последние мечты», в посмертных изданиях.

Первые отклики на «Семь цветов радуги», исходившие от знакомых, были осторожными и вежливо-критичными. «Хотя новый сборник В. Брюсова, — писал Константин Липскеров, — и не достигает большой высоты его лучших сборников — „Венка“ и „Urbi et orbi“, все же его появление должно быть принято с интересом каждым любителем его строгой музы. Для историка Брюсова по этой книге любопытно будет проследить духовный путь ее автора, все более отдаляющегося от острых „высей“, и рассмотреть, как бывалое чувство мастерства, утрачивая в своем напряжении, открывает место переживаниям простым и житейским»{49}. Ходасевич, повторив высказанную в рецензии на «Зеркало теней» мысль о том, что «моменты творчества для него самые острые, самые достопамятные в жизни», подытожил: «Если и нет в ней большой внешней новизны (хотя некоторые новые в творчестве Брюсова приемы можно бы указать и здесь), то все же значительным этапом в его поэтической и личной жизни она является.