Востока… учит нас работать в различии, то есть поверх различий, во имя которых нам запрещено соединять письмо и науку, Историю и форму, науку о знаках и разрушение знака[716].

Эта речь в защиту иностранки, редкая, но регулярно повторяемая, – способ описать сдвиг в своем собственном творчестве в тот самый год, когда он почти одновременно публикует «S/Z» и «Империю знаков».

В кругу группы Tel Quel, а также, после 1964 года, в редакционном комитете журнала Critique Барт знакомится с Жаком Деррида, с его статьями о письме в работе «О грамматологии» и проблематизацией идеологических предпосылок, лежащих в основе всей теории знаков. Деррида играет, возможно, более косвенную, но не менее важную роль, чем Кристева, в осмыслении различия. В конце 1966 года они вместе едут на конференцию в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе (летят одним самолетом в обществе Тодорова и Николя Рюве), на которой Барт выступает с докладом о риторике, обобщающим некоторые моменты его курса. В нем он показывает, как окончательное исчезновение риторики в XIX веке привело к разделению литературы и осмысления языка. Этот способ исторического объяснения интереса к методу, который бы попытался снова соединить две эти вещи. Конференция под названием «Языки критики и гуманитарные науки» была организована Ричардом Макси, который недавно создал при этом университете Центр гуманитарных наук, и Эудженио Донато, который за год до этого защитил диссертацию под руководством Рене Жирара, и финансировалась Фондом Форда. Она была призвана объединить критическую мысль и гуманитарные науки или скорее вписать литературоведение в ряд гуманитарных наук[717]. Хотя выступление Барта, как и Лакана[718], было одним из наиболее ожидаемых и запомнилось произошедшим дистанцированием от понятия структур, главным событием, по свидетельству очевидцев, бесспорно, стало выступление Жака Деррида. Хотя в Америке это была первая конференция, непосредственно посвященная структурализму, Деррида излагает причины, по которым следует пойти дальше него. Деконструируя некоторые предпосылки работы Леви-Стросса, западноцентричный эссенциализм лингвистики (в частности, глубоко телеологический характер термина «знак»), некритически воспринятый структурализмом, он предстает критиком структурализма перед американскими академиками: Полем де Маном, Хиллисом Миллером, которые вскоре еще больше радикализуют этот процесс, назвав его собственно «деконструкцией». Пьетро Пуччи, профессор-классик из Корнелльского университета, который был оппонентом Жана-Пьера Вернана на этой конференции, вспоминает, каким шоком было для всех услышать на мероприятии, призванном заложить основы критического структурализма в американском университете, о том, что должен зазвучать совсем иной интерпретативный голос, продолжающий линию уже не Соссюра и Леви-Стросса, а Ницше, Фрейда и Хайдеггера[719].

Необходимо, по-видимому, сказать о дисциплинарных ставках, которые всегда приводят к тому, что в такого рода контекстах позиции становятся жестче, чем на самом деле. Дерри-да с дальним прицелом стремится утвердить права философии, противопоставив ее так называемым гуманитарным наукам. Он ясно говорит: «Грамматология… не должна быть одной среди многих гуманитарных наук, поскольку ее главный вопрос – вопрос имени человека»[720]. Точно так же Барт, не выносивший ярлыков и не желавший выступать в качестве рупора какого-то движения или группы, путает следы, провозглашая идею текстуальной продуктивности, противопоставляемой неподвижности структуры. Первая общая черта Барта и Деррида – стремление бороться со всем, что стабилизирует и замыкает в себе смысл, даже если Барт скорее идет по пути плюрализации, а Деррида отстаивает непрерывное скольжение, что не совсем одно и то же. Хотя они и опираются на совершенно разные предпосылки и корпус текстов, оба обгоняют собственную мысль, всегда забегают вперед по отношению к тому, что сами в данный момент говорят. И хотя по причинам преимущественно институционального порядка они еще не утверждают этого в открытую, в 1966 году их объединяет идея, что игра идет за пределами понимания книги как замкнутой системы аргументации или тотальности. Так, например, Барт не любит фиксировать свои тексты, делая из них книги. Почти все его книги – результат заказа или стечения обстоятельств. Он предпочитает временный и актуальный формат журнальной статьи, который заставляет мысль вступать в диалог с другими, побуждает возвращаться к ней и не делает из речи мертвую букву. Умберто Эко рассказывает, что Барт не планировал публиковать отдельным изданием «Основы семиологии», вышедшие в чевертом выпуске Communications. «Он считал их черновиком, заметками, которые можно использовать на семинаре». Эко просит дать их для перевода (Андреа Бономи) и публикации в журнале Marcatre, Барт соглашается, потому что текст можно опубликовать без изменений, то есть в качестве рабочих материалов. Когда умер Витторини, сотрудники издательства Einaudi сообщили Эко о желании покойного издать «Основы семиологии» в серии «Новый политехникум». «Эта просьба подействовала и на меня, и на Барта как своего рода сентиментальный шантаж: я отдал им перевод, сделанный Бономи, а Барт согласился на публикацию»[721]. Для удобства Барта часто рассматривают через его книги, что может исказить перспективу. Если восстановить настоящую хронологию его мысли, проследив процесс ее производства в журнальных публикациях, и рассматривать книги скорее как случайные, чем как запланированные, перед нами предстанет гораздо менее самоуверенная или окончательная фигура, чем та, какой он порой может показаться. Это позволяет по-иному прочитывать время мысли: моменты соединения, поисков, проб и ошибок, «окончательно временные», по словам Кено, постоянно находящиеся в процессе работы.

Первая поездка в Японию со 2 мая по 2 июня – еще один яркий момент 1966 года. Как и знакомство с Кристевой, это открытие, по его словам, приводит к радикальному сдвигу. Он столкнулся с языком и культурой, ни один из кодов которых ему не известен. Но тем свободнее идет работа означивания, и Барт наконец находит здесь тот язык, существующий на краю, в промежутке, необитаемый язык, в котором возможны любые игры. Его принимает Морис Пенге, в то время директор франко-японского института в Токио, живущий в Японии с 1958 года. Он не просто классический дипломат. Он выучил язык и разбирается в тонкостях восточной культуры. Книга, которую он опубликует по возвращении, – «Добровольная смерть в Японии»[722], посвященная одновременно и традиции сэппуку, и жизни в Японии в целом, демонстрирует очень тонкое, не западноцентричное понимание страны изнутри. У Барта сразу же завязывается с ним дружба, и Пенге играет роль настоящего проводника, в чем-то как Вергилий для Данте в «Божественной комедии»: в 1970 году Барт посвятит ему «Империю знаков». Сравнение с Данте уместно, поскольку в Японии Барт переживает настоящий шок в полном смысле этого слова. Эта культура, утверждающая непрозрачность, безмолвие, отказ от смысла, предстает перед ним как основание для его собственной работы над означиванием. Кроме того, он находит в ней нечто неподатливое, возбуждающее стремление понять. Барт привез