24

Если будешь постоянно оборачиваться назад, то сделаешься раком. Историк смотрит назад, да и думает он только о том, что осталось позади.

25

Кто собой доволен, тот застрахован от простуды. Разве простудилась хоть раз в жизни женщина, которая знала, что она хорошо одета? Даже в том случае, когда она была полуодета.

26

Я питаю недоверие ко всем людям, постоянно наводящим порядок, и держусь от них подальше. Желание привести все в порядок обнаруживает недостаток порядочности.

27

Женщину считают глубокомысленной, отчего же? Оттого, что никак не могут доискаться причин ее действий. Причина ее поступков никогда не лежит на поверхности.

28

Если женщина обладает мужскими добродетелями, то она непременно от вас убежит; а если у нее нет мужских добродетелей, то она все равно убежит.

29

Как часто приходилось совести грызть нас в прежнее время! Какие у нее были хорошие зубы! Отчего же она не грызет так теперь? Спроси об этом у зубного врача.

30

Кто поторопится один раз, тот, наверное, поторопится и в другой раз. В первом случае он наверняка сделает слишком много. Вот почему он непременно поторопится и в другой раз – и сделает слишком мало

31

Червяк, на которого наступят ногою, заворачивается вверх. В таком положении ему гораздо меньше шансов быть опять раздавленным. На языке морали это – смирение.

32

Существует ненависть ко лжи и притворству, происходящая от непреоборимого чувства чести; существует еще и ненависть, происходящая от трусости, так как ложь запрещена заповедью. «Слишком труслив, чтобы лгать»

33

Как мало нужно для счастья! Музыка какой-нибудь волынки… Без музыки жизнь была бы неполна. Когда немец поет песни, он чувствует себя богом.

34

On ne peut penser et écrire qu’assis (G. Flaubert)[136]. Я узнаю тебя в этих словах, безбожник! Сидение это и есть грех против… Только одни подвижные мысли имеют цену.

35

Бывают такие случаи, когда мы, психологи, делаемся похожими на лошадей и не можем ни минуты постоять спокойно: мы бросаемся в сторону от своей собственной тени. Для того чтобы психолог мог хоть что-то увидеть, ему нужно сначала хорошенько оглядеться.

36

37

Ты бежишь – куда? Разве ты пастух? Или, может быть, человек исключительный? В третьем случае убежавший был бы… Первый вопрос по совести.

38

Кто ты? Человек без всякого притворства? Или ты только актер? Ты заступаешь чье-нибудь место или же сам стоишь на своем месте? Наконец, уж не подражаешь ли ты всего-навсего какому-нибудь актеру?.. Второй вопрос по совести.

39

Слова разочарованного. – Я искал великих людей и всегда находил лишь обезьян своего идеала.

40

Кто ты – такой ли человек, который лишь на все смотрит? Или же такой, который все щупает? Такой ли, который отворачивается, отходит в сторону? – Третий вопрос по совести.

41

Хочешь ли ты идти со всеми вместе? Или же идти впереди всех? Или, может быть, идти ото всех особняком… Нужно знать, чего хочешь и почему хочешь… Четвертый вопрос по совести.

42

Они были для меня ступенями, по которым я поднялся наверх, поэтому я и должен был пробежать по ним и не останавливаться. А они вообразили, что я расположусь на них отдыхать.

43

Что из того, что я прав? Я прав и тысячу раз прав. А кто смеется больше всех теперь, тот будет смеяться также и впоследствии.

44

Формула моего счастья: одно «да», одно «нет», прямая линия, цель…

1

О жизни во все времена все мудрейшие люди, без исключения, судили одинаково: они говорили, что она никуда не годится… Всегда и повсюду из их уст слышалась одна и та же жалоба, она звучала отчаянием, скорбью, усталостью от жизни, несогласием с жизнью. Даже сам Сократ сказал, умирая: «Жить – это значит долгое время быть больным: теперь я должен принести петуха моему спасителю Асклепию (Эскулапу)». Даже Сократу надоела жизнь. Что же это доказывает? На что это указывает? – В прежнее время сказали бы: о, это говорили и даже довольно громко и прежде всех наши пессимисты! «В ней должно быть, во всяком случае, что-нибудь истинное! Consensus sapientium[137] доказывает истину». – А разве мы стали бы говорить так теперь? Разве мы имели бы право так говорить? В ней должно быть, во всяком случае, что-то больное – вот каков был бы наш ответ; а эти мудрейшие люди всех времен, да на них надо прежде всего посмотреть вблизи! Может быть, все они стояли нетвердо на ногах? Состарились прежде времени? Тряслись от старости? Были декадентами? Может быть, мудрость появилась на земле, как ворон, который чувствует малейший запах падали?..

2

Мне самому в первый раз бросилась в глаза та несообразность, что великие люди представляют собой упадочные типы, именно в том случае, где за нее горой стоит предрассудок, как ученых, так и неученых людей: это было тогда, когда я признал Сократа и Платона симптомами упадка, орудиями разложения Греции, людьми псевдогреческими и антигреческими. («Происхождение трагедии», 1872 г.) Это consensus sapientium – что я понимал всегда лучше других – совсем не доказывает, чтобы они были правы в том, в чем они согласны между собою; это доказывает скорее, что сами они, эти мудрейшие из людей, если и согласились в чем-нибудь, то только в физиологическом смысле, чтобы таким образом относиться к жизни отрицательно, – иметь право относиться к ней отрицательно. Да, наконец, суждение о жизни, оценка жизни, ее восхваление или отрицание никогда не могут быть верными: если они и имеют какое-нибудь значение, то только как симптомы, и смотреть на них следует только как на симптомы, сами же по себе такие суждения – одни только глупости. Нужно непременно протянуть руку, чтобы схватить пальцами эту удивительную finesse[138], что цена жизни не может быть оценена. Конечно, не может быть оценена живым человеком, потому что такая сомнительная сторона сама представляет предмет спора и не может быть судьею в этом деле; не может быть оценена и мертвым, и это уже по другой причине. Если же философ вопрос: стоит ли жить – станет считать проблемою, то это даже может навлечь на него нарекание, возникнет сомнение в его мудрости, и она покажется невежеством. Как? Неужели все эти великие мудрецы мало того что были декадентами, были к довершению всего совсем не мудрыми людьми? Но я возвращаюсь опять к проблеме Сократа.