4

Я возвожу принцип в формулу. Во всяком натурализме, в нравственности, то есть в здоровой нравственности, главную роль играет какой-то инстинкт жизни, – тут заповедь жизни и заключает в себе известный канон – то, что можно делать, и то, чего нельзя делать, или же этой заповедью устраняются с жизненного пути все затруднения и всякая враждебность. Противоестественная нравственность, а это значит – почти всякая нравственность, которой до сих пор учили, которую почитали и проповедовали, направлена, наоборот, против инстинктов жизни, она бывает частью тайным, а частью громким и смелым осуждением этих инстинктов.

5

Если поймут все, что заключает в себе преступного подобное сопротивление жизни, в том виде, в каком оно является в нравственности, как бы священном, то вместе с этим поймут, к счастью, и нечто другое: всю бесполезность, притворство, нелепость и ложь подобного сопротивления. Осуждение жизни со стороны живущего, что бы ни говорили, остается во всяком случае симптомом известного образа жизни: этим даже совсем не ставится вопрос о том, справедливо оно или несправедливо. Нужно занимать положение вне жизни, а с другой стороны, знать ее очень хорошо – будет ли это отдельная личность, или многие люди, или же, наконец, все, которые жили ею, – это все равно – для того, чтобы, вообще говоря, осмелиться подойти к проблеме о цене жизни: этого достаточно, чтобы понять, что такая проблема является для нас недоступною. Если мы говорим об оценках, то мы говорим по внушению, поддаваясь оптическому обману жизни: сама жизнь заставляет нас делать оценку, но когда мы делаем оценку, то оценивает сама жизнь, только при нашем посредстве… Отсюда следует, что противоестественная нравственность есть только определение цены жизни – спрашивается, какой жизни? Какого рода жизни? Но я уже дал ответ на это: заходящей, ослабленной, усталой, осужденной на смерть жизни. Нравственность, как ее понимали до сих пор, как она, наконец, была сформулирована Шопенгауэром, а именно «отрицание желания жить», – это инстинкт декадентства, который делает императив из самого себя; она говорит: «Погибай!», она есть осуждение, изрекаемое людьми, приговоренными к смерти.

6

Поймем же наконец, какая наивность заключается в словах: «Человек должен быть таким-то и таким-то!» Мы видим в действительности приводящее нас в восторг богатство типов, расточительную роскошь разнообразных и постоянно изменяющихся форм. И вдруг какой-нибудь жалкий, подсматривающий из-за угла моралист, посмотрев на это, скажет: «Нет, человек должен быть совсем другим!» Он, этот жалкий брюзга, даже знает, каким должен быть человек; он рисует самого себя на стене и говорит, указывая на это изображение: «Вот это – человек!» Но он не перестает быть смешным и тогда, когда обращается только к отдельному человеку и говорит ему: «Ты должен быть таким-то и таким-то». Индивидуум – это род фатума, спереди и сзади, новый закон и новая необходимость для всего, что наступит и будет. Сказать ему: «Переменись», – это значит требовать, чтобы и все переменилось, даже пошло назад… Действительно, были моралисты последовательные, они хотели, чтобы человек сделался другим, а именно добродетельным, они хотели переделать его по своему образу и подобию, а именно сделать брюзгою: для этого они отрицали мир! Это – немалое безумие! Это – нескромный род беззастенчивости! Нравственность, поскольку она осуждает, сама по себе, не из каких-либо видов на жизнь, взглядов на нее и намерений, есть какое-то специфическое заблуждение, которое отнюдь не должно щадить, какая-то идиосинкразия вырождения, которая причинила страшно много зла!.. Мы же другие, мы не моралисты, наоборот, готовы от всего сердца все уразуметь, понять, одобрить. Нам нелегко отрицать, мы ставим себе в заслугу быть поддакивающими. Мы все более и более начинаем понимать ту экономию, которая всем пользуется и все употребляет в дело, ту присущую закону жизни экономию, которая извлекает выгоду даже из противоречащих ей специй: брюзги и добродетельного человека – какую же выгоду? – Но на это можем служить ответом только мы сами, неморалисты…

1

Такое заблуждение, когда причину смешивают со следствием. Нет более опасного заблуждения, как то, когда следствие смешивают с причиной: я вижу в нем порчу разума в собственном смысле. И несмотря на то, эта ошибка, или заблуждение принадлежит к таким старым привычкам человечества, которые были сильны в нем еще в эпоху его юности: это заблуждение считается священным даже и у нас и носит название «нравственности». Его заключает в себе всякое сформулированное нравственностью положение. Законодатели нравственности – вот виновники всякой порчи разума. Я приведу здесь один пример. Все знают книгу известного Корнаро, в которой он советовал всем соблюдать строгую диету, считая ее рецептом для долгой и счастливой, а вместе с тем и добродетельной жизни[148]. Редкие книги имеют так много читателей, как эта, и даже в настоящее время она ежегодно печатается в Англии во многих тысячах экземпляров. Я твердо убежден в том, что едва ли найдется еще другая такая книга, которая была бы причиною стольких бедствий и сократила бы столько жизней, сколько этот так благосклонно принимаемый читателями курьез.

А отчего все это происходит? От смешения следствия с причиной. Честный итальянец считал свою диету причиной своей долгой жизни, а между тем необходимое условие для долгой жизни – чрезвычайная медленность обмена веществ, малый их расход был причиною его строгой диеты. Есть много или мало – это было не в его воле, его воздержанность не была «свободной волей»: он заболевал, когда ел неумеренно. Но тот, кто не похож на карпа (рыбу), поступает не только хорошо, когда ест как следует, но ему это даже необходимо. Какой-нибудь современный ученый, с его быстрым истощением нервной силы, непременно погиб бы от этого режима Корнаро. Crede experto[149].

2

Самая общая формула, лежащая в основе всякой нравственности, гласит следующее: «Делай то-то и то-то, оставь то-то и то-то – и будешь счастлив! А иначе…» Таков импульс всякой нравственности, – я называю его великим первородным грехом разума, бессмертным неразумием. В моих устах формула эта является совершенно обратною – первым примером моей «переоценки всех ценностей»: человек нормальный, «счастливец», должен совершать известные поступки и бояться других поступков; он вносит в свои отношения к людям и к вещам тот порядок, физиологическим проявлением которого служит он сам. Сформулируем это так: его добродетель есть следствие его счастья… Долговечная жизнь, многочисленное потомство – это вовсе не награда за добродетель, но скорее сама добродетель есть то замедление в обмене веществ, которое, между прочим, имеет своим следствием долговечную жизнь и многочисленное потомство, одним словом – корнаризм. Нравственность говорит: «Как отдельное племя, так и народ погибают от порока и роскоши». Мой же восстановленный разум говорит: когда народ погибает, вырождается физиологически, последствиями этого являются порок и роскошь (то есть постоянно увеличивающаяся потребность в сильных возбудительных средствах и к более частому их употреблению, что свойственно всякой истощенной натуре). Вот молодой человек, побледневший и пожелтевший преждевременно. Его друзья говорят: это произошло от такой-то или такой-то болезни. Я же говорю: то, что он сделался болен и что организм его не мог устоять против болезни, – произошло вследствие ослабевшей жизни, вследствие наследственного истощения. Читающий газеты говорит: вот эта партия сделала такую-то ошибку и вследствие этого идет прямо к своей погибели. Моя политика – политика «высшего сорта», она говорит: для партии, сделавшей такую ошибку, наступил конец – она совершенно утратила свое инстинктивное чувство самосохранения. Всякая ошибка, ошибка во всяком смысле, есть следствие вырождения инстинкта, расшатанной воли; под это же определение близко подходит и злое. Все доброе есть инстинкт, следовательно, оно легко, необходимо, свободно. Труд в этом случае есть только отговорка; божество существенным образом отличается от героев (говоря моим языком: легкие ноги – это первый атрибут божественного происхождения).