суд мы приникали задами, через пыльную, несколько обшарпанную дверь чёрного входа, выкрашенную унылой коричневой краской, из-под которой просвечивали потёки красной. Для начала мы свернули куда-то не туда — не то в технические коридоры, не то в полуподвал, не то в секретную часть здания, если таковая тут вообще есть.

Сориентировались не сразу, и как выяснилось — всё это, разумеется, из-за меня. Спорить с этим утверждением не стал — известно же, что если в кране нет воды — значит, выпили жиды!

Наконец выбрались в какой-то коридор, свернули за угол, и встретились с сонным архангелом в милицейской форме, притулившимся спиной к стене. Задумчиво ковыряясь спичкой в зубах, он имел одухотворённый, хотя и несколько натужный вид, характерный для советских мыслителей на фотографиях в учебниках.

— Документы, — вяло потребовал служивый, чуть шевельнув плечом, и Татьяна Филипповна, выставив перед собой документы, вышла вперёд. Короткий разговор, и взгляд сержанта, разом построжевший, прошёлся по мне, будто снимая мерку для гроба.

В коридорах советской Фемиды не многолюдно, и не то чтобы затхло, но какой-то почти неуловимый, неприятный запах, витающий в воздухе и въевшийся в бетон, ощущается странным образом — не носом, а волосками на загривке, вставшими дыбом. Не сразу понял, но это, наверное, запах страха. Стресса.

— Давай, шевелись… — Валериан Игоревич пхнул меня в спину жёстким кулаком, но я, ещё сильнее замедляя шаги, не обращаю на эти тычки внимания, неотрывно глядя на родителей, идущих мне навстречу.

— Как ты похудел… — еле слышно сказала мама.

— Как вы похудели! — вырвалось у меня.

… а отец не сказал ничего, но взгляд, которым он смерил моих сопровождающих, и непроизвольные, очень характерные движение рук оказались достаточно выразительны.

Поэтому, или почему-то ещё, но ни мои сопровождающие, ни сопровождающие родителей не стали мешать, когда мы, сделав несколько шагов навстречу друг другу, обнялись. От отца и мамы пахнет днями, а то и неделями в камере, сыростью и…

… плевать! Я люблю их всяких…

— Не плачь, — тихо сказала мама, вытирая мне слёзы, — Ну, не плачь… всё будет хорошо, вот увидишь!

— Я… — начав было говорить, понял, что голос у меня сдавленный, и лучше, пожалуй, молчать, ибо нервы, они внезапно проржавели и держатся, наверное, только на самолюбии.

В зале суда, казённо-безликом, одном из многих выцветших уже оттисков советского шаблона, утверждённого несколько десятилетий назад, всё кажется знакомым, привычным и неродным.

Одинаковая архитектура и планировка зданий, дизайн. Одинаковая, давным-давно утверждённая номенклатура товаров народного потребления, отпускаемая согласно давно утверждённым планам. Одинаковые служащие, похожие на пластмассовых пупсов — если не внешне, то внутренне.

От этой казёнщины, от стресса и бог весть, от чего ещё, меня начало тошнить. Кивая впопад и невпопад, слушаю родителей, разрываясь между радостью от того, что они рядом, что я могу их слышать, и страхом перед неизвестностью.

— Всё будет хорошо, — в который уже раз уверяет сидящая справа мама, сжимая мою руку. Отец сидящий слева, время от времени поворачиваясь ко мне, то подмигивает, то пихает в плечо, и снова разворачивается к адвокату, внимательно слушая.

Новый адвокат, не старый ещё, смутно знакомый мужчина, что-то говорит ему, склонившись голова к голове — так тихо, что я, сидящий совсем рядом, слышу только редкие обрывки слов. Понимаю, а вернее, догадываюсь, что хотя он и будет апеллировать к советскому законодательству, но надеется на международную огласку и международные же организации, которые озаботились-таки нашей судьбой. Кто и как передавал им документы, не знаю, но моё уважение и благодарность к этим людям безмерны.

Не могу понять, это открытый процесс, или закрытый? Если открытый, то где представители западной прессы, где люди, могущие свидетельствовать в нашу пользу?

— Формально открытый, — очень тихо, наклонившись ко мне, ответила мама, — но вход по билетам.

— Понял, — отвечаю так же тихо, и мне в самом деле понятно — в зале агенты КГБ, проверенные представители общественности и прочие… твари по паре.

Представители западной прессы, иностранные дипломаты, сочувствующие и всё, кто может сказать, сделать или подумать что-то неправильное, ждут у здания суда, и естественно, все они переписаны.

… всё как всегда. Не поменяется ничего.

— Встать! Суд идёт! — поднимаюсь, слыша, да и видя всё, как из-под воды. Благо, тошнота прошла…

Очень казённым языком долго зачитывают статьи обвинения.

— … статья семьдесят УК РСФСР, статья…

— Антисоветская агитация, — торопливо переводит мама, внимательно слушая обвинение, и кажется, хорошо понимая всё происходящее.

— … двести двадцать седьмая…

— Создание группы, причиняющей вред здоровью граждан, — поясняет мама…

… и это, внезапно, не обо мне, а об отце, который, если верить обвинению где-то и в чём-то состоит ещё с сороковых.

— Нелюди! — подал голос один из представителей возмущённой общественности — один в один старичок из комиссии, только что уровнем пониже, — Весь советский народ…

Немолодой мужчина в роговых очках, сидящий с большим блокнотом и что-то время от времени записывающий, услышав эту реплику, удовлетворённо покивал и написал несколько слов.

Могу без особой натяжки предположить, что это, вероятнее всего, корреспондент одного из центральных изданий. Где-нибудь в «Комсомолке» на следующий день выйдет статья про утрату нами гражданских и патриотических чувств, и порождённую идейной безнравственностью ненависть к государству и социалистическому строю.

— … с самого начала показал себя человеком антисоциальным, не желающим вливаться в коллектив, находить общий язык с другими воспитанниками детского дома, — зачитывает мою характеристики с бумажки Татьяна Филипповна — не поднимая глаз, очень нудно, в худшем стиле стареющего Политбюро.

Это, наверное, своеобразная мода, идущая сверху, от престарелых Членов, которые без бумажки не могут собрать мысли в кучу, да и с бумажкой многие — не очень… А может быть, это идёт ещё с тридцатых, когда выступающий зачитывал ровно то, что ему написали, всячески стараясь показать, что он просто докладчик, а не народный трибун и не оратор, и что мысли — не его, а коллективные, или