Основная идея проповеди, которую он тщетно пытался вспомнить, стоя на кафедре в нелепой позе, просматривая свои заметки, заключалась в том, что, хотя Бог никогда не покидает нас, это еще не значит, что он с нами ежесекундно, – возможно, потому, что постоянного присутствия его мы жаждем более всего. Жаждем, чтобы нас ограждали от искушений, ограждали от самих себя.

Мы хотим, чтобы Господь всегда был поблизости, вечно готовый ответить на наш экстренный звонок: не введи нас в… Однако Бог, по неведомым нам соображениям, иногда предпочитает включать автоответчик. В настоящий момент Всевышний не может подойти к телефону. Но Господь хочет, чтобы вы знали: ваш звонок важен для него. Пока же для греха гордыни – нажмите один. Для стяжательства – нажмите два…

“Когда Господь удаляется” казалась отцу Марку одной из его наиболее изящных проповедей, произнесенных им перед сонной паствой на ранней мессе. Усталый и довольный результатом, он не видел большой беды в своей личной заинтересованности сюжетом. То, что Бог, не слишком рискуя, позволил ему поплутать, а затем опять выйти на верную дорогу, виделось мудрым благодетельным жестом. Хотя теперь ему казалось, что на самом деле Бог лишь сподобил его потерять отца Тома.

* * *

Итак, отец Марк, подавленный событиями дня, оставил миссис Уолш, явно не чувствовавшую за собой никакой вины, вытирать посуду, а сам зашагал по лужайке к “джетте” Майлза. Он надеялся, что домработницу подвело зрение, когда она высматривала, кто сидит в машине Майлза, но миссис Уолш была права: Макса в “джетте” не было, и, следовательно, отец Марк мог попрощаться с последней, пусть и весьма хрупкой, надеждой. Неутешительный вывод, к которому они с миссис Уолш пришли касательно местонахождения старика, оставался в силе, как бы священнику ни хотелось ошибиться. В конце концов, со своими ошибками он привык как-то справляться. Но правда открылась ему еще в тот момент, когда он, порывшись в мусорном ведерке отца Тома, выудил скомканный цветастый буклетик “Новая жизнь ждет вас на Флорида-Кис!”.

Если Майлз и заметил приближавшегося священника, он никак не отреагировал, даже когда отец Марк помахал ему. Он смотрел вверх, на башню Св. Екатерины, в точности как предсказывал отец Марк, но выражение его лица не имело ничего общего с картиной, нарисованной воображением священника. Майлз походил на человека, увидевшего церковь Св. Кэт и колокольную башню со шпилем впервые в жизни, более того, на человека, вообще никогда не видевшего ни церквей, ни шпилей и теперь в тягостном недоумении пытавшегося понять, что это за конструкция такая.

Воскресений во время сезонных игр НФЛ почти хватало, чтобы возродить веру держателей баров в свой бизнес. Правда, настаивали клиенты Беа, ее бар нуждался в широкоформатном телевизоре, таком же, как в “Фонарщике”. Сомнения Беа на сей счет были глубокими и характер имели философский. Во-первых, люди редко понимают, чего они хотят. Вопреки их железной уверенности в том, что они знают, чего им надо, убедительных тому подтверждений Беа отродясь не наблюдала, и поскольку снабдить клиентов тем, что, по их мнению, им нужно, обошлось бы ей в полторы тысячи долларов, она продолжала кормить их “завтраками”. Хотя воскресные посетители доставали ее более или менее непрерывно, ругая маленький черно-белый телик, в футбольный сезон она по-прежнему вытаскивала его из пыльной кладовки и водружала на полку, предназначавшуюся для дорогих скотчей и бурбонов, обычно пустовавшую, поскольку спроса на изысканные напитки особо не было, даже когда у людей имелась работа.

На взгляд Беа, потребность ее клиентуры помочиться и поныть была куда более фундаментальной и подлинной, чем их требования широкого экрана. Черно-белый телик, жаловались они, создает диспропорцию. Если тебе повезло устроиться на табурете, с которого хорошо видно, ты смотришь матч как на нормальном телевизоре; с краю стойки тебе видно лишь пол-игры, но, невзирая на этот недочет, за пиво с тебя дерут столько же. Плюс по субботам и воскресеньям в баре бывает людно, и каждый норовит протолкнуться поближе к полке с телевизором, не соблюдая правил очередности. Когда ты соскакиваешь с табурета, чтобы пойти в сортир, ничего не стоит расплескать пиво человека, стоящего сзади тебя, и, возвратившись, ты обнаруживаешь, что он отомстил, заняв твой табурет. Да еще так нагло, глядя тебе прямо в глаза, заявит, мол, он думал, что ты ушел. Раскошелься Беа на широкий экран, твердили они, им бы не пришлось мешаться друг у друга под ногами.

Ее посетители, похоже, не понимали, что им нравится сбиваться в кучу, толкаться, проливать пиво и занимать чужие табуреты. Они сдерживали позыв помочиться, насколько хватало терпения, а потом просили соседа посторожить их место, зная наперед, что он не станет этого делать, хотя и пообещал. Они не понимали, что им даже нравится черно-белый малюсенький телевизор, хотя и были правы: показывал он фигово. Но что такого, черт возьми, плохого в диспропорции? Это и есть жизнь: удобные табуреты и неудобные; удача и невезение, меняющиеся местами от воскресенья к воскресенью, из года в год, чему яркий пример – игра “Новоанглийских патриотов”. Не существует в природе стабильной удачи или невезухи – разве что у “Ред Соке”, команды, похоже, проклятой навеки.

А кроме того, новый широкоэкранный ящик не избавит от диспропорции, “хороший” телевизор и “фиговый” как были, так и останутся. С единственной разницей: то, что раньше люди считали хорошим и большим, превратится в фиговое и маленькое. Наибыстрейший способ обзавестись новым желанием, полагала Беа, – удовлетворить прежнее, и с каждым разом новое желание непременно будет дороже предыдущего. Поддайся она сдуру своим клиентам сегодня, еще неизвестно, что им взбредет в голову завтра.

Другой причиной не вкладываться в широкоэкранный ТВ был Уолт Комо, он приставал к ней с этим настырнее, чем все посетители разом. Сегодня он заходил ненадолго посмотреть матч с “Патриотами” и, как обычно, не закрывал рта. У него в фитнес-клубе гигантский экран, и Беа будет последней дурой, если не купит такой же.

– Если он тебе так нравится, иди смотри футбол там, – предложила она.

Она считала, что для человека, который пьет только минералку и никогда не оставляет чаевых, Уолт Комо слишком часто дает советы. Ей оставалось лишь надеяться, что решение ее идиотки дочери выйти за него не продиктовано тем, что Жанин позарилась на деньги, потому что за долгие годы Беа навидалась вот таких Уолтов Комо и знала, какие они скупердяи. По ее прикидкам, дочери придется биться за каждый ломаный цент.

Разумеется, Жанин по-прежнему утверждала, что ее интересует только секс, – высокомерным тоном, словно намекая: ее матери даже не стоит напрягаться, чтобы вникнуть в нечто столь чуждое ее личному жизненному опыту. Беа не была настолько невежественна по части этих радостей, как воображала Жанин, но полагала, что секс – штука слишком эфемерная, чтобы компенсировать прочие недостатки Матёрого Лиса, и вдобавок сомневалась, что заниматься сексом с мужчиной, у которого настолько тощие ноги, так уж невероятно потрясающе. Вчера на стадионе Беа показалось, что у голубков возникли разногласия, и она робко понадеялась, что так оно и есть. А вдруг ее дочь прозреет, прежде чем станет слишком поздно. Но сегодня Беа не была склонна предаваться пустым мечтаниям. Даже если Жанин и прозрела, она в этом никогда не признается. Упрямство и вредность были теми скрепами, что сформировали ее характер еще в раннем детстве, и Беа давно оставила попытки вразумить дочь, для которой всегда было самым главным взять верх. Она была из тех, кто высказывает самые противоречивые мнения, чтобы в итоге с наслаждением выдать: “Я же говорила”.