Когда стемнело, Майлз, счистив все, до чего мог дотянуться с земли, приставил лестницу и залез на нее так высоко, как не осмелился бы днем. На лестнице на него снизошел странный покой, и он тянул руку все дальше и дальше, туда, где краска вспучилась и потрескалась. Хотя двигался Майлз вверх и вовне, чувствовал он нечто совершенно противоположное, будто он опускается вниз и вовнутрь, сквозь защитный слой краски в мягкое дерево. Завораживающая и опасная иллюзия, понимал он, однако не мог отделаться от ощущения, что оступись вдруг по какой-то причине, на землю он не рухнет, но перейдет на церковную стену, словно ее притяжение сильнее гравитации. Теперь же он стоял над раковиной в мужском туалете “Каллахана”, и у него тряслись руки от одного воспоминания об этом.

Сейчас ему было ясно: орудуя скребком, он сдирал не столько многолетние наслоения краски, сколько свои детские неверные умозаключения, которые вдумчивому анализу с тех пор не подвергал. Чарли Уайтинг. Но о чем бы ни свидетельствовала подпись под фотографией, ему пока было проще называть этого белобородого мужчину Чарли Мэйном. Сколько раз за многие годы он видел фотографии Ч. Б. Уайтинга в “Имперской газете”, не узнавая человека, с которым они с матерью встретились на Мартас-Винъярде? Конечно, тогда он был чисто выбрит, и все же. Не будь Грейс на том же снимке, Майлз сомневался, что сумел бы опознать его сегодняшним утром. Он лишь проследил за направлением ее взгляда, и наконец ему явилась правда. Либо не вся правда, но какая-то ее часть. Как долго длилась их любовь до Мартас-Винъярда? Разумеется, они только делали вид, ради Майлза, будто их знакомство состоялось в ресторане “Летнего Дома” и ни минутой раньше, и да, Грейс купила белое платье в предвкушении приезда Чарли Уайтинга, – и приехал он, как по волшебству, точно к тому моменту, когда у Грейс почти не осталось денег. Майлз припоминал, что уже тогда он догадывался: мать кого-то ждет. Его отца, решил он, потому что кого же еще?

А потом, возвратившись в Эмпайр Фоллз, она ждала, что Чарли выполнит свое обещание, – но лишь затем, чтобы услыхать от сослуживиц, что Ч. Б. Уайтинга перебросили в Мексику, куда позднее к нему приедет его беременная жена. Была ли она поражена, осознав, – Майлз точно поразился бы, – что мужчина, чьи желания на Мартас-Винъярде исполнялись с поразительной расторопностью, не обладает никакой властью у себя дома? Или она пришла к выводу, что ему просто не хватило смелости противостоять жене? Могла ли она предположить, что миссис Уайтинг прибегнет к помощи своего свекра, старика Хонаса, и пригрозит мужу лишением наследства? И была ли широко объявленная беременность миссис Уайтинг – после Синди детей больше не было – всего лишь уловкой, дабы удержать Чарли Уайтинга в семье? И кто – жена Чарли или его отец – сумел убедить его в том, что клятвенное обещание, данное в щекотливой ситуации с глазу на глаз женщине не с того берега реки, стоит куда меньше, чем супружеские обеты, принесенные на людях? Сколько бы Грейс ни задавалась этими тягостными вопросами, глухая стена молчания и второй ребенок, росший внутри нее, были слишком реальны, и ей ничего не оставалось, как вернуться к жизни, какой она жила прежде, и к себе, какой была прежде – замужней женщиной, матерью, добытчицей, доброй католичкой.

Именно Св. Кэт, теперь понимал Майлз, сыграла решающую роль в том, чтобы возвратить его мать в ту жизнь, из которой она хотела вырваться, сбежав с Чарли Мэйном. Церковь в лице отца Тома заманила ее обратно в свое лоно, которое она была готова покинуть, отказавшись от надежды на вечное в обмен на счастье. Старый священник, наверное, уже тогда был сумасшедшим, решил Майлз, орудуя скребком и не обращая внимания на разбухавшие мозоли. Там, в ризнице – помещении, пропитанном тяжелым запахом ладана, со стенным шкафом, набитым священническими одеяниями, с воскресным золотым кубком для причастия, в окружении всех необходимых реквизитов религиозного авторитета, – отец Том, надо полагать, назвал Грейс цену отпущения ее грехов. Любой другой священник потребовал бы лишь покаяться перед Господом, искренне и без утайки, но отцу Тому этого было мало. По своей воле Грейс никогда бы не отправилась пешком за реку, чтобы унижаться перед женщиной, которой она нанесла урон, вознамерившись отнять у нее мужа. Нет, это была идея отца Тома. И разумеется, в тот день мать шла через мост к миссис Уайтинг, и Майлз, карауля на другом берегу, видел в беседке именно ее. Почему столь очевидная разгадка до сих пор ускользала от него? И что было на уме у миссис Уайтинг, когда она отслеживала продвижение своей соперницы по мосту? Не приходило ли ей в голову, а что, если этот путь окажется неподъемным для Грейс и она сумеет одолеть лишь половину моста, прежде чем ее поглотят пенящиеся воды? И разглядела ли она, чей это мальчик стоит на другом конце моста? И действительно ли они встретились взглядом, как это запечатлелось в его памяти?

Ее холодные глаза преследовали его с самого начала, сообразил Майлз, – она наблюдала за ребенком, которого мать отказалась бросить даже ради единственного шанса на счастье, за ребенком, которым Чарли Уайтинг заменил бы своего покалеченного, если бы ему позволили. Стоя на приставной лестнице в темноте, Майлз понял, что всю свою взрослую жизнь и даже когда еще был в колледже он чувствовал на себе пристальный взгляд этой женщины. Давно догадываясь, что ее ни к чему не обязывающая приязнь – лишь маска, он не подозревал, что, возможно, за этой личиной таится жажда мести. Он и сейчас не был в этом уверен. В конце концов, что за женщиной надо быть, чтобы не удовлетвориться смертью соперницы? И неужто ненависть способна настолько укорениться в человеческом сердце? За несколько коротких часов после того, как он увидел фотографию в газете, Майлз перекрасил весь свой мир из цветного в черно-белый, но не было ли и это заблуждением, подменой одних упрощений другими? Может быть. Но в данный момент, прежде чем он опять передумает, он всей душой рвался, как и его брат, сделать что-нибудь, пусть и не очень правильное.

В туалете, помыв руки, Майлз надкусил каждую мозоль, выдавливая мутную жидкость. Глядя на себя в потрескавшееся зеркало, он подумал, что поезд, возможно, все-таки его переехал. Лицо в щербатом стекле не принадлежало человеку, ловко увернувшемуся за секунду до столкновения, но скорее тому, кто стоял на рельсах, как на последнем рубеже, и принял удар на себя.

Или же на него интерьеры “Каллахана” так подействовали. Краска слоями сыпалась со стен мужского туалета. В прошлом январе трубы замерзли и лопнули, а нанятые Беа умельцы продолбили, орудуя наугад, с полдюжины квадратных отверстий в надежде найти, где прорвало. Закончив, они залатали дыры гипсокартоном, да и то не все. Этот сортир, подумал Майлз, его родной город в миниатюре. Люди в Эмпайр Фоллз настолько привыкли к разного рода неполадкам, что перестали их исправлять. Зачем ремонтировать и перекрашивать стену, чтобы потом снова ее ковырять, когда трубы опять замерзнут? А так, с зияющими дырами, сантехникам в следующий раз не придется долго искать пробоины. Майлз быстро подсчитал, во что обойдется навести здесь порядок, затем удвоил цифру, предположив, что в женском туалете наверняка такая же разруха, затем опять удвоил на всякие непредвиденные расходы. Возвращаясь в бар, он сунул голову на кухню, которой не пользовались много лет, и снова произвел мысленный подсчет. Получалось, что дешевле, наверное, обклеить стены десятидолларовыми купюрами, чем вернуть эту кухню в рабочее состояние.