Мне показалось, что Амато каким-то образом нащупал внутри себя ту зону, к которой он прежде не имел доступа: клапан, через который из него льется музыка. Но ему, вероятно, все-таки понадобится несколько лет поизучать джазовые стандарты, прежде чем он сумеет выступать на сцене наравне с профессионалами, которых Лимб помещал в томограф.

Но сейчас, в этот момент, когда я слушаю Амато в пустом клубе, всё это кажется совершенно неважным. Есть экспрессия, есть мелодия, есть (во всяком случае, так мне представляется) несомненное мастерство. И если всё это может спонтанно проявиться у Амато, кто знает, какой потенциал, быть может, дремлет внутри всех нас?

Тот факт, что Амато все-таки недотягивает до уровня Херби Хэнкока, Телониуса Монка или Билла Эванса, на самом деле даже приносит некоторое чувство облегчения, хоть это и может показаться странным в финале нашего долгого изучения всевозможных способов, какими наука пытается усовершенствовать человека.

Готовя материалы для книги, я часто поражался и воодушевлялся, с изумлением выясняя, каких невиданных вершин сумело достичь человечество. Но есть вещи, которые показались бы менее масштабными, сумей мы свести их к несложным математическим уравнениям или к правилам логики. Вот что говорит Лимб, этот музыкант-ученый: «Ученые не смогут разгадать тайну творчества с помощью нескольких экспериментов. Такого никогда не произойдет».

И я благодарен за это (не знаю, кому или чему). Лично мне больше нравится, когда любовь, красота, творческий гений и художественное самовыражение остаются тайной. В конце концов, именно они сильнее всего помогают нам ощущать себя людьми.

Когда мы вошли в операционную, одиннадцатилетний мальчик уже лежал там на каталке в голубом больничном халате и пижамных штанах «Солдат Джо», расцветкой напоминающих форму бойцов, которые сражаются в джунглях. Рядом с пациентом стояли его родители. Команда анестезиологов готовилась погрузить парня в бессознательное состояние.

Ради мальчика родители стараются принять бодрый вид, улыбаются, шепчут ему ласковые слова, гладят по голове, старательно обходя выбритые участки — «точки входа» для операции на мозге, которую неделей раньше сделал ему доктор Эмад Эскандар. Но едва их ребенок, смежив веки, уплывает в царство общего наркоза, лица его родителей мучительно искажаются. Мать, сморгнув слезы, роняет голову в ладони, и медсестра успокаивающе поглаживает ее по спине, а потом деликатно выводит из помещения женщину и ее мужа.

За окнами прекрасная солнечная весна: в такой денек одиннадцатилетнему пацану полагается с воплями носиться по зеленым паркам и полям. Это лишь подчеркивает ту причину, по которой все мы стоим в ярко освещенной операционной Массачусетской больницы общего профиля. Мальчик страдает прогрессирующей формой дистонии — двигательного расстройства, заставляющего мышцы неуправляемо сокращаться: в результате тело пациента без всякого его сознательного желания скручивается в неестественные, часто болезненные положения. Запястья и ступни сами собой подгибаются, ноги окоченевают, спина изображает глубокий поклон.

По словам Эскандара, парень, лежащий на столе, успел вкусить радостей нормального детства. Но сейчас все они от него ускользают. Его ноги начали оцепеневать — как если бы мышцы у него медленно и неуклонно обращались в камень. Ему уже сейчас трудно бегать. А скоро всё будет еще хуже. Дистония не является смертельным недугом, но у детей она может приобретать острую болезненную форму, распространяясь на основные мышечные группы всего тела и иногда отправляя пациента в инвалидное кресло.

«Он просто хочет быть ребенком, — говорит Эскандар. — Его родители просто хотят, чтобы у него было обычное детство, чтобы он делал то же, что и другие дети».

Готовя эту книгу, я редко испытывал столь же сильные впечатления, как в тот день, когда я с утра до вечера следовал за Эмадом Эскандаром, выполнявшим операции. В залитых светом операционных Массачусетской больницы я смотрел, как феномен, который я месяцами изучал, разворачивается передо мной в режиме реального времени. Именно в тот день я не раз воочию наблюдал этот поворотный момент в жизни человека, когда благодаря современным технологиям всё для него вдруг начинает меняться. Перед своим визитом я немного беспокоился, как я стану следить за реальной операцией вживую: может быть, меня начнет тошнить или я даже упаду в обморок? Но оказалось, что эти операции оказывают на меня, их непосредственного свидетеля, совершенно гипнотическое, завораживающее действие. Передо мной лежали живые, дышащие человеческие существа, они задавали вопросы, они отвечали, они улыбались — даже встречались со мной взглядом, хотя я стоял в другом конце помещения. А потом они засыпали, отдавая себя в руки Эскандара, который прямо на моих глазах вскрывал их, как механик, привычно поднимающий капот автомобиля, и принимался ковыряться в биологической аппаратуре, которая отвечает за все функции, одушевляющие это живое, дышащее, смеющееся, думающее, любящее, чувствующее, движущееся человеческое существо. В одну из таких минут я смотрел из-за плеча Эскандара, как он на несколько дюймов врезается в серое вещество мозга одной из пациенток (оно в буквальном смысле пульсировало в унисон с ее сердцем) и удаляет кусочек ткани, вызывавший трудноизлечимые припадки.

Но этот случай — случай одиннадцатилетнего мальчика — стал для меня особенным. У меня есть сын. У меня есть дочь. И я легко мог представить себе, как этот парень, который сейчас лежит передо мной на столе, бегает и резвится субботним утром в пятнистой солнечной тени. Уже после того как я вышел из операционной, мне долго виделись перепуганные лица его родителей. Мне было не по себе.

За несколько дней до операции Эскандар просверлил в темени своего юного пациента два отверстия диаметром с десятицентовую монетку и вставил электроды в его мозг (я уже видел, как он проделывает ту же процедуру, работая с больным обсессивно-компульсивным расстройством). Теперь же пришло время вшить в брюшную полость мальчика специальный контроллер, управляющий прибором, который стимулирует мозг, и затем пропустить под кожей провода, соединив их с электродами, имплантированными в мозг мальчика. Слабые электрические разряды, подаваемые время от времени, должны разрушить парализующие сигналы, ответственные за болезнь мальчика. Если всё пройдет по плану, в результате он вернется в нормальное состояние.

После ухода родителей пациента медсестры прикрепляют куски материи на тело мальчика, а затем оборачивают в пластик обнаженную кожу над материей, чтобы собирать вытекающую кровь. Маркерами они отмечают места будущих разрезов. Самый большой крест — пониже живота мальчика, слева. Именно здесь Эскандар делает свой первый маленький надрез скальпелем. А я за этим наблюдаю.

Эскандар рассказал мне, что в Лаборатории Дрейпера сейчас разрабатывают новое устройство для прямой стимуляции мозга, которое скоро, возможно, сделает ненужной эту часть процедуры. (Мы об этом уже упоминали.) Миниатюрный «хаб» [«центр обработки информации!»] размером меньше мобильного телефона будет, не стесняя движений пациента, плотно прилегать к его темени и соединяться с титановыми «спутниками», введенными в отверстия размером с десятицентовую монетку, проделанные в пяти различных участках темени. Эти спутники будут напрямую взаимодействовать с электродами, имплантированными в мозг. Вскоре все это зарастет волосами, и вы даже не будете знать, что человек носит такой прибор.