до людей нет дела, ему все нипочем, словно пьяному. Он пробирается в комнату Рейнхольда вместе с другими ребятами из Пумсовой шайки, которые не хотят принять его к себе. Но Франц лезет в драку, размахивает единственным своим кулаком и орет: «Если вы мне не верите и считаете меня обманщиком и что я вас продам, то и черт с вами. Больно вы мне нужны, если б я захотел работать! Я ведь могу и к Герберту пойти, и куда угодно». – «Сделай одолженье». – «Сделай одолженье! Тебе ли, обезьяне бесхвостой, говорить мне „сделай одолженье“. На, взгляни на мою руку, ты, это меня вон тот молодчик, ваш Рейнхольд, из автомобиля вытряхнул, да на всем ходу. Я и то стерпел, а теперь я пришел к вам, и нечего тебе говорить мне „сделай одолженье“. Раз я прихожу к вам и заявляю, что желаю работать с вами, то вы должны знать, кто такой Франц Биберкопф. Он еще ни одного человека не подвел, можешь спросить кого хочешь. Плевать мне на то, что было, рука пропала, вас я знаю, вот я весь перед вами, кажется, ясно, – соображаешь?» Но маленький жестянщик все еще не понимает. «Все-таки желательно бы знать, почему это тебе теперь вдруг так приспичило, а тогда ты бегал с газетами по Алексу, попробовал бы тебе тогда кто-нибудь предложить пойти работать с нами».

Франц плотнее усаживается на стуле и долго ничего не отвечает, остальные тоже молчат. Ведь он же поклялся, что будет порядочным человеком, и вы сами видели, как он в течение нескольких недель в самом деле был таким, но это была только отсрочка, из милости. Его вовлекают в преступления, он не хочет, он отбивается, но это не помогает, он должен подчиниться, должен. И долго сидят они так и ничего не говорят.

Наконец Франц заявляет: «Если тебе желательно знать, что за человек Франц Биберкопф, то сходи разок на Ландсбергераллее, на кладбище, там лежит одна. За это я отсидел четыре года. Это дело сделала еще та моя рука. Потом я торговал газетами! Думал стать порядочным человеком».

Франц тихо стонет, глотает слюну: «Что из этого вышло, ты видишь. Если тебе дают такой урок, то живо покончишь и с торговлей газетами, и с чем угодно. Вот потому-то я и пришел сюда». – «Что ж, по-твоему, мы должны приделать тебе новую руку, за то, что мы ее испортили?» – «Этого вы не можете, Макс, с меня довольно уже и того, что я сижу здесь, а не бегаю по Алексу. Я Рейнхольда ни в чем не виню, спроси-ка его, сказал ли я ему хоть слово. Если б я сидел в автомобиле и тут же оказался бы подозрительный тип, я бы тоже знал, как поступить. Ну да не стоит больше говорить о моей глупости. Если ты, Макс, когда-нибудь сделаешь глупость, то я тебе желаю, чтоб ты тоже при этом чему-либо научился». С этими словами Франц берет шляпу и выходит из комнаты. Вот как обстоит дело.

А там Рейнхольд, наливая себе из фляги рюмочку шнапса, говорит оставшимся: «Для меня это вопрос решенный. Если я в первый раз справился с этим парнем, я и дальше с ним справлюсь. Вы, конечно, можете сказать, что, мол, рискованно связываться с ним. Но, во-первых, хвост у него уже сильно замаран: он сутенер, это он сам признает, и с порядочностью его покончено. Остается один вопрос: почему он идет к нам, а не к Герберту, который с ним так дружен? Не знаю. Предполагать можно всякое. Словом, мы были бы дураками, если бы не справились с каким-то господином Францем Биберкопфом. Пускай он себе поработает с нами. Если сфальшивит, то получит по кумполу, только и всего. Вот я и говорю: пускай приходит». И Франц приходит.

Франц, Франц-громила, не лежит больше под автомобилем, а важно сидит в нем, он добился своего

В самом начале августа так называемые господа преступники пребывают еще в покое и в резерве, занятые отдыхом от трудов и всякой дребеденью. При мало-мальски хорошей погоде знаток и специалист этого дела ни за что не пойдет на взлом, да и вообще не станет утруждать себя. Это – занятие зимнее, потому что зимой волей-неволей приходится вылезать из норы. Франц Кирш, например, известный шнифер, специалист по взлому несгораемых касс, бежал месяца два тому назад, в начале июня[609], вместе с товарищем из зонненбургской тюрьмы. Дело в том, это Зонненбург, Солнцеград, как бы ни было красиво это название, мало пригоден для приятного отдохновения, и потому этот Кирш предпочел отдыхать в Берлине, где он провел два сравнительно спокойных месяца, подумывая на досуге о предстоящей работенке. И вдруг, такова уж жизнь, – неприятное осложнение. Понесла, понимаете, этого человека нелегкая прокатиться на трамвае. Откуда ни возьмись – «быки», это теперь-то, в начале августа, снимают его в Рейникендорфе[610] с трамвая, и прости-прощай отдых и прочее, это ж, ничего не поделаешь. Впрочем, кроме Кирша, на воле остается еще много других, и они мало-помалу примутся за работу.

Но вперед, мне хотелось бы наскоро просмотреть сведения о погоде по данным берлинской метеорологической станции. Общее состояние погоды: область высокого давления в западной части распространила свое влияние до Центральной Германии и вызвала повсеместное улучшение погоды. Область высокого давления в южной части уменьшается. Таким образом, необходимо считаться с тем, что наступившее улучшение погоды не будет устойчивым. В субботу погода у нас все еще будет определяться антициклонами и будет довольно хорошей. Однако депрессия, развивающаяся теперь над Испанией, окажет влияние на погоду и у нас.

Берлин и его окрестности: Пасмурно, затем ясно, небольшой ветер, медленное повышение температуры. В Германии: в западной и южной частях переменная облачность, слабый ветер в северо-восточной части, постепенное потепление[611].

Итак, при такой весьма посредственной погоде вся шайка Пумса, включая Франца, медленно приходит в движение; дамы также за то, чтоб кавалеры немного поразмяли себе ноги, ведь потом-то придется выйти на улицу им, дамам, а охотно этого ни одна из них не делает, разве только нужда заставит. Но кавалеры говорят, что сперва надо изучить рынок, подготовить сбыт, поскольку если не идет готовое платье, то надо перейти на меха, что ли. Дамы думают, что такая штука – раз-раз и готово; это потому, что сами они только одно дело и знают, что ж, их дело немудреное, ему скоро научишься, а вот суметь приспособиться, когда конъюнктура плоха, – на это у них смекалки не хватит, а потому им нечего и вмешиваться.

Пумс познакомился с одним жестянщиком, который