больше всех везет, конечно, лишь до поры до времени, пока не засыплются. За ним лезет еще один, в стальной лестнице – всего два с половиной метра, поэтому эти вдвоем приносят столы, осторожно принимают сверху лестницу и устанавливают ее на верхнем столе, ну, готово, пожалуйте, Франц остается наверху, лежит на животе над дырой, хватает, точно рыбак, рукой тюки материй, которые подают ему снизу, и передает их стоящему за ним человеку. Франц силен. Даже Рейнхольд, который работает внизу вместе с жестянщиком, удивляется, какие Франц штуки выделывает. Забавная история – идти на дело с одноруким! Его рука работает, как подъемный кран, поразительно, занятный номер. Потом корзины тащат к выходу. Хотя во дворе стоит стремщик, Рейнхольд делает обход. Еще час, и тогда все в порядке. По дому проходит сторож, только не трогать его, авось не заметит, дурак бы он был, если бы позволил себя пристрелить за те гроши, которые ему платят, ну, видишь, вот он и отчаливает, какой порядочный человек, надо будет оставить ему сотенную бумажку рядом с контрольными часами[617]. Уже два часа, машина приедет в половине третьего. Тем временем те, наверху, вовсю пируют, только шнапса, пожалуйста, поменьше, а то после него, чего доброго, еще начнешь буянить, наконец бьет половина третьего. Двое из участников вышли на дело с этой шайкой в первый раз – Франц и элегантный Вальдемар. Наспех они бросают монетку: орел или решка, Вальдемар выигрывает, значит ему выпало наложить печать на сегодняшнее дело, он еще раз спускается по лестнице в темный, обчищенный склад, расстегивает штаны, садится на корточки и выдавливает на пол все, что у него в кишках.

А когда в половине четвертого сгрузили на место всю добычу, наши молодцы живым манером обделывают еще одно такое же дельце, потому что – почем знать, когда-то еще придется свидеться на зеленых берегах Шпрее?[618] Тут тоже все проходит гладко. Только на обратном пути их машиной задавило собаку, этакая ведь оказия, что приводит в необычайное волнение Пумса, большого любителя собак, и он принимается ругательски ругать жестянщика, везшего их за шофера, зачем он не давал гудка, выгнали несчастную собачку на улицу, потому что не желают платить налог, а вот этакий остолоп непременно должен ее задавить! Рейнхольд и Франц неистово хохочут над стариком, который так убивается из-за какой-то собаки, – видно, голова-то у него начинает сдавать. А жестянщик оправдывается, говорит, что давал гудок, да, и даже два раза, а собака была туга на ухо. С каких же это пор бывают тугоухие собаки? Что ж, может быть, повернуть обратно и свезти собачку в больницу? Ладно, нечего глупости болтать. Лучше бы глядел как следует на дорогу, терпеть не могу такие штуки, примета нехорошая – к несчастью. Тут Франц жестянщика – в бок: Это он с кошками путает. И все ржут, заливаются.

Два дня Франц не говорит дома ни слова о том, что было. И только когда Пумс присылает ему две сотенные и велит передать, что если они ему не нужны, то он может их вернуть, Франц смеется, деньги всегда нужны, Герберту отдам долг за Магдебург[619]. А к кому он идет, кому дома заглядывает в глаза, кому, ну, кому? Ты знаешь, для кого хранил я сердце чистым? Лишь для тебя, лишь тебя одной. Мне эта ночь подарит счастье, приди, приди в наш сад густой. Тебе я пылко буду клясться, что наш союз решен судьбой[620]. Мицекен, золотая моя Мицекен выглядит как невеста из марципана, в золоченых туфельках, стоит и ждет, что это ее Франц возится со своим бумажником. А Франц зажал его между колен, вынимает из него деньги, пару крупных кредиток, протягивает ей, кладет на стол, а сам так и сияет, и так нежен с ней, как только умеет этот большой ребенок, и сжимает ее пальцы, какие у нее прелестные, тонкие пальчики.

«Ну, Мици, Мицекен?» – «Что такое, Франц?» – «Да ничего, я просто радуюсь на тебя». – «Франц!» Как она умеет глядеть, как она умеет сказать: «Франц!» – «Радуюсь, и больше ничего. Видишь, Мици, это так смешно устроено на свете. У меня ведь теперь совсем не так, как у других людей. Им живется неплохо, они себе бегают, носятся, зарабатывают деньги, наряжаются. А я – я же не могу так, как они. Мне все приходится оглядываться на свою шкуру, на куртку, на рукав, потому что руки у меня нет». – «Францекен, ты же мой славный Францекен». – «Ну да, так оно уж есть, Мицекен, и мне этого не изменить, да и никому не изменить, но, если приходится постоянно думать об этом и возиться с этим, ведь это как открытая рана». – «Да, я знаю, Францекен, знаю. Что это с тобой вдруг, ведь я тут, все уже давно зажило и прошло, и не начинай ты опять вспоминать старое». – «Я и не начинаю. Вот именно что не начинаю. – Он улыбается ей снизу в лицо, ах, какое у нее гладкое, словно точеное, красивое лицо, и что за чудные, живые глаза. – Ты погляди, что на столе-то лежит, деньги! Это я сам заработал, Мици, и дарю тебе». Ну, в чем дело? Почему она делает такое лицо, почему? И смотрит на деньги так, точно они кусаются? Нет, они не кусаются, они хорошие. «Ты сам заработал?» – «Да, детка, это я сам. Видишь, я должен работать, иначе со мной беда. Иначе я пропаду. Ты только никому не говори, это у меня было дело с Пумсом и Рейнхольдом, в ночь на воскресенье. Смотри не говори Герберту или Еве. Если они узнают, то я для них все равно что умер». – «Откуда у тебя деньги?» – «Я же говорю, мышонок, дело сварганили, с Пумсом, ну и что ж такое, Мици? А это тебе в подарок от меня. Получу я за это поцелуй или нет, ну, что скажешь?»

У нее голова опущена на грудь, а затем Мици прижимается щекой к его щеке, целует, обнимает его и ничего не говорит. Даже не глядит на него: «Это ты даришь мне?» – «Ну да, а то кому же?» Что такое с девчонкой, чего она комедию ломает? «А? Почему ты вздумал подарить мне деньги?» – «Что ж, разве ты отказываешься?» Она беззвучно шевелит губами, отпускает его, и теперь Франц видит: она выглядит совсем так, как тогда на Алексе, когда они шли от Ашингера, она вянет, вот-вот хлопнется. И вот она сидит уже на стуле, уставившись в одну