рядом с Линнеевским парком, с Линнеевским садом, или нет? Или это был сознательный бабушкин выбор?

Думаю, здесь и то и другое. Неслучайно, что, будучи ботаником, бабушка попала в Упсалу — город Линнея, один из крупнейших центров в Швеции, связанных с ботаникой. Для меня имеет значение, что Линней жил в Упсале, его летний дом также находится рядом с Упсалой, в Хаммарбю. Я с удовольствием бывал в этих местах, мне нравилось ходить среди этих стеллажей, шкафов, мебели, смотреть на его работы, на остатки его коллекции.

А кроме бабушки никто больше не занимался в вашей семье естественными науками? Она одна была так непосредственно связана с биологией и ботаникой?

Нет, история моей семьи никак больше с естествознанием не связана. Не сказал бы. Напротив, многие мои родственники занимались словесностью в разных ее проявлениях: они писали, пытались как-то сформулировать свои мысли. Поэтому я довольно рано понял, что можно посвятить себя этому занятию.

То есть ваши родители были гуманитариями, ближе к гуманитарной области, а не к естественно-научной?

Да, они занимались гуманитарными науками, журналистикой, преподавали и все в этом роде.

Вы сразу сказали, что рассказы бабушки в большей степени оказывали на вас поэтическое воздействие, а не естественно-научное. У вас никогда не было желания посвятить свою жизнь естественным наукам?

Моя фантазия и интерес к литературному творчеству всегда носили прикладной характер были направлены на естествознание. Я видел конкретные вещи. Для меня поэзия заключалась в вещи, в чем-то материальном. Я люблю читать книги по естествознанию. Для меня не существует большой разницы между поэзией и естествознанием.

A вы можете рассказать, как формировались ваши литературные интересы? Что вы читали, какие книги на вас оказали наибольшее влияние?

Наверное, когда писателей спрашивают о том, как они стали писателями, мало кто отвечает, что им было легко научиться писать. У всех были сложности, все испытывали неуверенность, искали. Я как-то неуверенно себя чувствую, когда мне задают этот вопрос: почему я начал писать? Я всегда искал чего-то в словах, занимался ими, стремился к ним, боролся и копался в словах. Но при этом я не могу назвать какой-то определенный момент, не могу сказать, когда это началось. Иногда говорят, что в каждом человеке сидит писатель.

Не у каждого есть писательский опыт, у гораздо большего количества людей есть читательский опыт. А как ваш читательский опыт формировался? С каких книг он начинался?

По-моему, я начинал с поэзии. Я очень люблю читать переводную поэзию — французскую, английскую, русскую, немецкую, итальянскую, поэзию XX века. Из русских я читал — в том числе — Мандельштама. Есть очень хорошие переводчики с русского, которые делали литературный перевод. Я очень много читал шведской литературы, пытался углубиться в XVIII, XVII, XVI, XV века. Для меня язык — это пространство, в котором раздается эхо, это разные голоса, разные эпохи. Язык всегда больше, чем отдельный индивид. Человек постоянно носит в себе разные времена, голоса, и они звучат в каждом его высказывании.

Судя по всему, вы продолжаете следить за поэзией, раз пишете заметки о современных шведских поэтах. Вы выступаете здесь как литературовед и критик, тем более что готовили статьи о шведской литературе в еженедельники. Вот этот литературоведческий, критический опыт — он существует для вас отдельно от писательского и творческого? Или одно непосредственно связано с другим?

Думаю, все это связано между собой. Критические исследования, когда ты пишешь статьи о других поэтах и писателях и когда занимаешься собственным творчеством. Здесь мне хотелось бы сказать о моем драматургическом опыте, ведь по профессии я драматург. В 80-х и 90-х годах я работал в Королевском драматическом театре. Потом возглавлял радиотеатр на Шведском радио — с 2000 по 2006 год. И моя связь с театром, постоянная близость актеров, сценографов, ремесленников — кузнецов, костюмеров, портных, башмачников, маляров, плотников — это имеет для меня большое значение. То есть фантазия приобретает телесный, материальный облик. Они так близко — вымысел, фантазия и практическое воплощение. Поэтому театр и драматургия имеют для моих книг большое значение.

А не можете ли вы сказать, что такое драматург Королевского драматического театра? В чем состояла ваша деятельность, что вы должны были делать? Что это за должность?

Всем известно, кто такой режиссер — тот, кто управляет происходящим. Известно, кто такой сценограф — тот, кто занимается сценографией. А драматургу часто приходится самому придумывать, чем бы таким заняться. Самому приходится очерчивать контуры своей деятельности. Я считаю, важно в точности соблюдать текст писателя и пытаться работать так, чтобы его слова как можно точнее воплотились на сцене. Работать вместе с режиссером, сценографом и актерами. Человек, работающий в театре, должен чутко прислушиваться к тому, что хочет сказать писатель. Я не говорю, что мы должны воспитывать из писателя господина, который помыкает рабами. Но мы должны прислушиваться к его словам. Поэтому я скептически отношусь к тому, что при театре работают драматурги. Хорошо бы держать их от театра подальше. Я часто работал с поэтами, у которых были утопические требования и представления о театре. В мои задачи входило не обуздать их фантазии, а попытаться приблизить их к театральной постановке. В том числе я работал с прекрасным поэтом Катариной Фростенсон. Мы вместе сделали двенадцать спектаклей.

На протяжении XX века театральное искусство рассматривалось в первую очередь как режиссерское. Бывало у вас противостояние с режиссером, когда он пытался воплотить драму на сцене в ущерб тексту?

Нет. Думаю, чем сильнее режиссер — ведь здесь очень важна личность, — чем он упрямее, своенравнее, тем интереснее получается работа с писателем. Если режиссер воспринимает себя только как ремесленника, который интересуется лишь своей узкой областью, то спектакль часто выходит скучным. Чем сильнее режиссер тем сильнее драматург, актеры, сценограф, тем интереснее спектакль.

Ваша работа, когда вы возглавляли радиотеатр это не был отказ от сценичности во имя драматического слова?

Нет, я продолжал работу с некоторыми своими друзьями-режиссерами и в то время, когда я возглавлял радиотеатр. Я тесно связан с радио, много работал с радиопрограммами о культуре. Мне кажется, это потрясающее сочетание: масс-медиа, которые доступны огромному количеству людей, и интимность, задушевность, которая заключена в голосе, в самом радиодинамике для слушателя.

Ваша работа, видимо, заставляла вас вообще погружаться в историю театра. XX век — это же целый ряд режиссерских школ: от Гордона Крега и Станиславского до Михаила Чехова и современных режиссеров. Скажите, какая школа вам наиболее близка? Или у вас выработался свой