выражение постоянно появляется на устах всех денди. Оскар Уайльд говорил Андре Жиду: «Весь свой гений я вложил в свою жизнь, своим произведениям я отдал всего лишь свой талант».

А что Уорхол? Уорхол свой гений вложил в оба «дела»: и в произведения, и в свою приводящую многих в смущение жизнь. Дендизм Уорхола почти ничем не отличается от дендизма Браммела, Бодлера или Оскара Уайльда и даже Жана Лоррена[557]: скука, отстраненность, нейтралитет, безразличие, бесстрастность, ирония – более или менее язвительная, непроницаемость, нарциссизм, любовь к разного рода ухищрениям, ко всему холодному, стерильному, неопределенные сексуальные влечения… Все налицо.

Библиотекарь Карлтон Уиллер познакомился с Уорхолом в отделе иконографии публичной библиотеки, где тот был частым посетителем. Изучая библиотечный фонд, он часто находил новые идеи для своих работ. Вслед за Дэвидом Бурдоном Уиллер повторял: «У него было врожденное чувство элегантности, но он хотел быть похожим на оборванца, на “нищего принца”, который может позволить себе очень дорогую обувь, но с упоением насмехается над этим и ведет себя так, словно эти ботинки ничего не стоят. У него были умопомрачительные туфли фирмы Brooks Brothers, но, прежде чем надеть их для выхода, он заляпывал их красками, топил в ванне с водой, бросал котам, чтобы они в них писали».

Не будем слишком подробно останавливаться на одежде, поскольку если настоящего денди интересует его гардероб и выбранный им стиль, то он с соответствующим самозабвением им занимается, не показывая виду, сколько усилий на это тратится.

Но кто такой настоящий денди? Узнать его помогут три простых признака: выставленная напоказ индивидуальность, небрежное отношение (без категоричного разрыва) к общепринятым ценностям, постоянная невозмутимость.

Если мы довольно часто сталкиваемся с желаниями публики отвергнуть утонченность облика таких людей или поставить под сомнение элегантность их одежды, то подобное заблуждение возникло не сегодня: еще в 1879 году Барбе Д’Оревильи[558], автор небольшого трактата «О дендизме и Джордже Браммеле», вынужден был бросить вызов подобному мнению. «В этом весь мир ошибается, даже сами англичане! – удивлялся он. – Не поэтому ли их Томас Карлейль[559], автор Sartor Resartus[560], не так давно снова посчитал себя обязанным поговорить о дендизме и денди в своей новой книге, под названием «Философия костюма»? Но Карлейль, призвав на помощь хмельной карандаш Хогарта[561], нарисовал модную гравюру и сказал: «Вот – дендизм!» Карикатура!

«На самом деле, – говорит он, – дендизм – это явление человеческое, социальное и духовное… Это не костюм, который действует в одиночестве! Напротив! Это особая манера носить этот костюм. Денди можно быть в сущем рванье».

Вспомним лорда Спенсера[562], стопроцентного денди, и его злополучный фрак с одной полой (вторая, по его неосторожности, сгорела), которую он не колеблясь отрезал, став изобретателем нового вида мужской одежды. Впоследствии это назовут его именем. «Когда-нибудь, – говорил он, но верил ли сам в это? – денди выдумают фраки из протертой, с дырами ткани».

Разумеется, Браммел мог часами просиживать за своим туалетом, но работа над собой окупалась сторицей, поскольку элегантность всего облика, включая одежду, была обеспечена, а значит, его обладатель произведет впечатление существа тонкого и глубокого. «Его простая внешность уже лучилась превосходством мысли», – писал Пьер Трануез в предисловии к книге о Барбе Д’Оревильи.

«Скорее умный, чем блестящий», друг семнадцатилетнего наследного принца (будущего короля Георга IV), несмотря на то что был сыном служанки, Браммел взлетел едва ли не на самый верх иерархической лестницы, благодаря своей отстраненности и тонкому остроумию. Он стал «новым эталоном», который собственным примером доказывал правоту мнения о том, что именно элегантность человека руководит его поведением. В его случае искусство казаться – это одновременно искусство убеждать и управлять: кто может управлять собой, может управлять миром, поэтому девиз денди – царить, а не обладать.

Как все денди, Браммел предпочитал удивлять, нежели нравиться, и благодаря своей иронии, сумел овладеть непобедимым оружием. С необыкновенной изощренностью он «готовил абсолютно равные дозы отвращения и симпатии, из которых состояло невероятное по силе его волшебное приворотное зелье». Его дерзкая холодность изгоняла прочь страсти и позволяла ему полностью контролировать ситуацию.

«Пригвождающие» слова, их невозможно «обронить» случайно, их «выпускают» намеренно и прицельно. Пример? Однажды кто-то спросил Браммела, какое из английских озер (в те времена поездки на озера были в большой моде) он предпочитает. «То, которое подальше от улицы Сен-Джеймс», – ответил он. Поскольку его собеседник настаивал, Браммел обернулся к слуге:

– Которое из тех озер мне нравится больше всего?

Слуга покраснел, усмехнулся и предложил:

– Уиндермир?

Браммел тут же подхватил:

– Да, точно. Уиндермир… Вы удовлетворены?

Для него с равным успехом все может утверждаться и отрицаться, так зачем отдавать предпочтение чему-либо? Какое значение может иметь его высказанное вслух мнение об английских озерах? Это сделает его самым красивым в мире?

«Денди пресыщен, – писал Бодлер, – или же делает вид, что пресыщен, из соображений выбранной стратегии и условий существования его касты». В эссе «Мое обнаженное сердце» он писал: «Одно из слагаемых красоты денди состоит, главным образом, в холодности его внешнего облика, которая происходит от непоколебимого решения не быть взволнованным». Играть роль, «быть» в современной жизни, не принимая в ней активного участия, с соблюдением необходимой дистанции.

Эта бесстрастность, или маска бесстрастности, очень гармонирует с надменным удовлетворением, описанным Бодлером. Ввергнув в изумление всех, сам денди никогда не удивляется ничему. Это удовлетворение – не следствие ли скуки, которая накладывает свой отпечаток на обыденность вещей, людей и событий? Бесстрастность позволяет денди заглушить свою человеческую природу. Скука притупила в нем всякое чувство и всякое знание о разных предметах и областях жизни.

– Можно ли пройти по жизни, сохраняя вид насмешника над всем и всеми? – однажды спросили Дали.

– Да это мой случай! А также всех известных и успешных денди, – ответил он.

Барбе Д’Оревильи с восхищением вспоминал «тот спокойный, но скользящий взгляд, который пробегал, никого не узнавая, ни на чем не задерживаясь, не позволяя себе задерживаться, ничем не интересуясь и ничего не упуская».

Взгляд же Уорхола, когда у него брали интервью или он намеренно привлекал к себе внимание, не был ни холодным, ни скользящим. Напротив, он с величайшим интересом устремлялся к своему собеседнику. Однако, изрекая фразы настолько плоские, настолько не соотносящиеся с темой разговора, что вопрос – ответ, да и весь разговор, ошеломляли абсолютной пустотой. Все казалось таким бессодержательным, таким гротескным…

Клаус Хоннеф очень точно сформулировал общее впечатление, произведенное Уорхолом, следующими словами: «Когда он появлялся на публике, то тут же производил впечатление человека не от мира сего.