Всегда стеснявшийся, по большей части улыбавшийся, он был каким-то отсутствовавшим… Полагали, что он очень сдержанный, в частности, он был крайне немногословен с журналистами».

В первый раз, когда мне посчастливилось встретиться с Уорхолом, я готовил интервью с особенной тщательностью, вспоминая, как в 1980 году добился нескольких удивительных признаний от Лео Кастелли, его галериста. Разговаривая с ним о его родном городе Триесте, я вдруг вспомнил Звево[563], Джеймса Джойса, которые родились или часто бывали в этом удивительном городе, на самой границе Италии, ближе к Центральной Европе, у подножия Балканских гор. Не знаю почему, но я в довершение всему заговорил о Леонор Фини.

Кастелли тут же словно сбросил с себя какое-то оцепенение от перечисления имен всех знаменитостей, которых было, наверное, слишком много для одного разговора, и принялся рассказывать о ней долго и подробно. Он познакомился с ней еще в школе, в Триесте. Она, доверительно сообщил мой собеседник, горячо одобряла его первые шаги на поприще арт-дилера в Нью-Йорке!

Когда он был директором галереи Drouin, на Вандомской площади, Леонор Фини буквально осаждала его днями, неделями и месяцами, добиваясь согласия на продажу работ ее друзей, художников-сюрреалистов. Сначала он отказывался категорически, потом, после неослабевавшего натиска, уже менее категорически. В конце концов он согласился, но отнюдь не с легким сердцем, совсем напротив. И хорошо сделал, поскольку, когда он обосновался в Нью-Йорке, именно эти сюрреалисты дали ему возможность понять, что интересовало Америку в те времена, а значит, получить преимущество перед конкурентами на рынке искусства, благодаря чему он сделал карьеру, о которой теперь известно всем.

Поскольку Уорхол был рожден в Чехословакии, я расспрашивал его о Кафке, предполагая существование неких параллелей в их творчестве, опираясь на использование ими приемов обезличивания (знаменитое «он» в «Свадебных приготовлениях в деревне» Кафки). Высказав свое предположение, я замолчал, ожидая, что произойдет дальше. «Ах, Чехословакия! Ели, снег…» – промямлил он скучным, бесцветным голосом. Я рассмеялся.

«Давайте лучше поговорим о том, что у вас в руках». Он раскрыл пакет, и сразу же появились другой голос, другой взгляд, другое поведение. Никакого спектакля на публику не было уже и в помине.

Ирония или отстраненность побуждали Уорхола прятаться за этим «плаксивым» тоном, каким он давал понять о своей глубочайшей незаинтересованности во всем том, что вы говорите. Какое-то дикое удовольствие, если хотите, но опять-таки, если верить Барбе Д’Оревильи, «дендизм – это продукт скучающего общества, а скука не может породить ничего хорошего».

Скучал ли Уорхол? Общество 1960-х годов, на которое приходится подъем его творческих сил, было скучающим? Искусство Уорхола говорит только об одном: о пустоте, поверхностности, стремлении к облегчению и смягчению повседневной жизни. Сам он старательно демонстрировал совершенное равнодушие.

«Мне скучно, только и всего. Я чувствую, что все пустое: любовь, слава, искусство, метафизика», – писал Лафорг[564]. Он сказал о своем Гамлете: «Ах, как же мне невыразимо скучно!»

В сердце дендизма скука, выросшая из ленивого вопроса «а зачем?», им заразилось целое поколение, жадное до ощущений, не желавшее замечать вокруг себя ни абсурдную жизнь, ни вереницы дней, лишенных всякого интереса. Дендизм стал попыткой утвердить эстетический и даже экзистенциальный закон в обществе, отрицавшем все и вся.

В ответ на пустоту все вокруг погружается в искусственность и в выдуманные райские кущи. То же самое было и на «Фабрике», где амфетамины употреблялись очень свободно, где одурманивали себя, вдыхая резкие эфирные масла. «Опьяняйте себя», – говорил Бодлер. Употребляли опиум, гашиш, морфин, эфир, «эфир утешитель», по словам Вилли.

Питавшие любовь к собственной персоне, денди не подчинялись ни миру, ни природе, ни даже собственной плоти. «Мы понемногу вытеснили женщину, говоря иначе, повод для любви, и природу, заменив их картиной, написанной братьями Гонкур[565]. Все, что не может быть переведено на язык искусства, для нас – как сырое мясо».

С юмором и изрядной долей позерства сетовал Готье[566]: «Я ненавижу деревню! Везде деревья, земля, трава! Для чего все это мне? Согласен, это весьма живописно, но это скучно до зубовного скрежета».

Рассказывал Жюль Левалуа, секретарь Сент-Бёва[567]: «Бодлер редко принимал участие в наших деревенских развлечениях, находя яркую зелень деревьев слишком безвкусной. “Мне бы хотелось, – говорил он со своим обычным выражением неулыбчивого повелителя, – прерий, окрашенных в пурпурный цвет, рек желто-золотых и деревьев небесно-синих. Но в природе нет воображения”».

Столько времени денди проводил за свои туалетом только потому, что одежда и все эти искусственные ухищрения – парики, косметика – превращали мужчин и женщин в других существ, ушедших максимально далеко от своего природного состояния. «Быть естественным – такое состояние сохранить невероятно трудно», – говорил Оскар Уайльд.

Когда Фанфарло была готова отдаться Самюэлю Крамеру[568], «поддавшемуся какому-то странному капризу», по выражению Бодлера, он принялся кричать как избалованный ребенок: «Я хочу Коломбину, дайте мне Коломбину, дайте мне ту, что свела меня с ума своим нелепым, фантастическим нарядом бродячей акробатки». Фанфарло стоит здесь, перед ним, «бескрылая», но чересчур обнаженная, она уже не та, о которой он мечтал, она – просто женщина. Чтобы восстановить дистанцию, Крамер посылает Флору, горничную, в театр (в три часа утра!) за сценическим костюмом актрисы, напутствуя (громовым голосом, – уточняет Бодлер): «И не забудь помаду!»

Следует «похвала макияжу». Макияж – тайная церемония, которая дистанционно удаляет от того, что называется «животным началом» в человеке. Послушаем Малларме: «Ночь, безнадежность и драгоценные камни». Читаем у Бодлера: «Денди – это представители всего, что есть наилучшего в человеческой гордости, осознающие необходимость, что в наше время встречается крайне редко, в борьбе против тривиальности – до ее полного уничтожения. С самого рождения денди ведут себя высокомерно, даже холодно, что характерно для их касты приверженцев эпатажа».

«Несомненно одно, – говорил Дали, – я ненавижу все формы простоты».

«Ах, до чего обыденна жизнь, – восклицал Лафорг. – Ежедневно привнося в нее эстетизм, денди пытается побороть реальность, которая его удручает».

Стендаль дал возможность князю Коразоффу преподать следующий урок Жюльену Сорелю[569]: «Грустный вид не может считаться хорошим тоном; вид скучающий уместен более. Если вы грустите – это значит, что вам чего-то недостает, есть что-то такое, в чем вам не удается преуспеть. Это все равно что показать себя слабым. Когда же вы, напротив, томитесь скукой – это все равно что кто-то, кто слабее вас, тщетно пытается завоевать ваше расположение».

Уорхол с большой охотой усвоил эти знания. Выработав свой собственный стиль – намеренно небрежный, особенно в одежде. По свидетельству многих, в 1960-х годах он часто появлялся на людях