class="v">На пятум сели зостановився,

Зостановився в тестенька на двори.

Когда молодцу говорят, чтоб он подождал жениться до осени, он сопоставляет трудность ожидания с трудностью лететь соколу под небо; но ему говорят, что как ни далеко до неба, а соколу все-таки надобно долетать — и козаку надобно ожидать, как ни кажется ему долго.

Ой, високо соколови до неба литати,

Ой, далеко козакови до осени ждати;

Хоч високо, невисоко — треба долитати;

Хоч далеко, недалеко — треба дожидати.

Образ печального сокола, которому трудно или вовсе нельзя вить гнезда, сопоставляется с затруднительным положением молодца, напр. козака, отъезжающего в поход, или рекрутов.

Зажурився сивий соколонько:

«Бидна мое головонька,

Що я рано з вирия вийшов:

Нигде систи гнизда звити,

Малих дитей росплодити;

Що по горах сниги стоять,

А по долинах рики протикають, и пр.

Ой, зажурився сивий соколонько,

Що нигде систи гнизда звити:

„Изивью гниздечко хоч з травини,

Роспущу дитоньки по всий Украини;

Ой, сам полину поле через поле,

Поле через поле, за синее море!

На битий дорози рекрути ступають;

Ой, вийшла мати сина пизнавати“».

Есть в песне такой образ: сокол купается с орлом и спрашивает его, не бывал ли он на его родине, не печалится ли о нем милая, а орел сообщает ему, что печалится и плачет.

Ой, на мори на синьому.

Сокил з орлом купаеться,

Сокил в орла питаеться:

«Ой, чи не був, орле, в моий сторони,

Ой, чи не журиться моя мила обо мни?» —

«Ой, журиться, побиваеться,

Синзоньками умиваеться».

Здесь или два козака в аллегорическом образе сокола и орла, или же орел — действительно птица, а сокол — козак.

Аллегорический образ сокола послужил предметом для целой думы об «ясном соколяти, бездольном дитяти», относящейся, без сомнения, к разряду песенных народных произведений о невольниках в турецкой земле. Дума эта рассказывает, что соколы, прилетевшие из чужой стороны, свили себе гнездо щерлатнее (скарлатное), снесли яйцо жемчужное и вывели дитя, которое названо бездольным, то есть несчастным, потому что ему суждено претерпеть неволю.

Вилинули соколи из чужой сторони,

Сили-пали в лиси, на привоздобному дереви ориси,

И звили соби гниздо драгоцинное, щерлатнее,

И знесли вони соби яйце жемчужнее,

И вивели вони соби дитя бездольнее.

Когда старый сокол полетел искать живности, стрелки из Царьграда взяли соколенка, завезли его в Царьград и отдали лицу, которое в думе, по известному нам варианту, названо Иваном Богословцем.

И полетив старий сокил на чужу украину живности

доставати;

Вин живности не достав,

А тильки безридне та бездольне ясне соколя, свое ридне дитя, утеряв.

И шли стрильци булахивци (?) из Царегорода,

Щерлатнее гниздо усмотрили,

Орих дерево изрубили,

И бездольне, безридне ясне соколя соби забрали,

Та в Цареград его заношили,

Та Ивану Богословцеви на утиху ему оддавали.

Этому имени едва ли нужно придавать важное значение, так как, вероятно, кобзарь заменил им что-то другое, взявши его из существующей думы об Иване Богуславце, о которой мы будем говорить впоследствии на своем месте. Овладевший соколенком наложил на ноги ему серебряные путы, а на глаза жемчужную повязку, как действительно поступали в старину знатные любители соколиной охоты с любимыми птицами.

Срибрени пути ему на ноги накладае,

И жемчугом глаза (новейший анахронизм) ему закривае,

И по Царегради он похожае,

Свое сердце звеселяе

И душу свою ясним соколям утишае.

Старый сокол, возвратившись домой, узнает от сизокрылого орла о плене своего соколенка и просит совета, как ему повидать свое дитя. Орел дает ему совет полететь в Царьград и постараться прежде сказать своему дитяти правду, чтоб он не прельщался ни серебряными путами, ни жемчугом, ни тем, что ему в Царьграде хорошо жить, — пусть он поступит по-козацки. Как будет его господин гулять по Царьграду и носить его на руках, он пусть как будто в изнурении склонит свою голову; господин смилосердуется над ним и велит своим слугам снять с ног молодого сокола путы, а с глаз — жемчуг, выпустить за Царьград на высокий вал, чтобы там овеяло его ветром и соколенок стал бы здоров.

А старий сокил з чужой украини прибувае,

Сизокрилого орла на своей украини стричае:

«Ой, здоров, здоров, сизокрилий орле!

Як ти тут живеш, проживает,

На своий украини пролитаеш?

Чи чув ти, прочув, чи бачив, пробачив,

Чи мое дитя бездольне, безридне, ясне соколя,

на моий украини

хоч мало ще гуляе?» —

«Э гей, ни, ясний соколе, твого дитяти на сий украини

немае,

А твое дитя бездольне, безридне, ясне соколя,

У вири бусурманський,

У каторзи турецький,

У городи Царегради пробувае,

У Ивана Богословця на его втихи проживав».

То старий сокил до орла сизокрилого словами

промовляе:

«Як же мини свое дитя бездольне, безридне,

ясне соколя, у вичи

увидити,

Свое сердце звеселити?»

Сизокрилий орел до его словами промовляе,

Бить-то (будто) гирко плаче-ридае:

«Ти не знаеш, старий соколе, що робити.

Полети ти на Царьгород город, жалибненько заквили,

Своим голосом виру бусурманську, каторгу турецьку

звесели,

А свому дитяти бездольному, безридному, ясному соколяти, всю

правду скажи:

Нехай вин на серебрени пути не взирае,

На жемчуг не поглядае,

Що ему там хороше жити,

Е що исти, е що пити,

Та нехай воно соби козацький звичай знае:

Як Иван Богословець буде по Царьгради городи

гуляти

И его на руках носити,

Свое сердце утишати,

То воно соби так беспечне головоньку свою нехай

склоняв;

То Иван Богословець буде велике милосердие мати,

Буде з своих рук слугам оддавати

И слугам своим промовляти:

„Ой ви, слуги мои дорогии,

Возьмить срибни пути дитяти бездольному, безридному,

ясному

соколяти, з ниг скидайте

И жемчуг з головоньки з очей здиймайте,