class="v">Та за Цариград город вихождайте,

Та на високий вал его викидайте,

Чи не буде тихий витер повивати,

Чи не буде дитя безриднее, бездольнее, ясне соколя здоровья соби мати“».

Дума не описывает, как старый сокол исполнил совет своего друга-орла, но по смыслу речи видно, что он сделал именно так, как говорил орел, и это ему вполне удалось. Господин, у которого находился соколенок, приказал своим слугам поступить с пленником так, как предсказал орел старому соколу. Его слуги, исполняя повеление господина, вышли за город Царьград и покинули соколенка на высоком валу.

Го вони тее зачували

За Цареград город вихождали,

Дитя бездольне, безридне, ясне соколя,

на високий вал викидали.

Это аллегория отпуска на волю невольника. Старый сокол уже дожидался сына и, как пришла пора, спустился на землю, подхватил на крылья своего соколенка и унес на высоту далеко.

А старий сокил свои крила на землю спускав,

И свое дитя бездольне, безридне, ясне соколя

на крила хапае,

Та пид високу висоту пидношае.

Затем он делает дитяти вопрос, что лучше — проживать ли в Царьграде или метаться по белому свету, и сам же отвечает, что последнее лучше первого.

До свого дитяти бездольного, безридного, ясного соколяти, промовляе:

«А що мое дитя, ясне соколя, чи лучче в Царигради

у Ивана

Богословця проживати,

Чи лучче по билому свиту ганяти?

Ой, же лучче, дитя мое бездольне, безридне, ясне соколя, по билому свиту гуляти,

Ниж у Ивана Богословця у городи Царигради, у вири бусурманський, у каторзи турецький пробувати».

Дума оканчивается тем, что старый сокол пролетает над Царьградом, издает жалобный голос и изрекает проклятие на Царьград за то, что хотя в нем много серебра и злата, изобилие яств и питья, но нет отрады человеку.

Го старий сокил ясний через Царьград город

перелитае,

То вин жалибненько квилить, проквиляе,

Царьград город кляне, проклинав:

«Хоч ти, Цареград город, на все не жаден,

На срибло та злато,

У тоби хороше жити, е в чим людям ходити,

Есть що исти й пити,

Но тильки чоловикови нема одрадости!»

Дума эта в дошедшем до нас образе, конечно, принадлежит козацким временам и притом, сколько нам кажется, цветущему периоду поэтического творчества козацкой песенности; но основа аллегорического изображения символа очень древняя, и мы полагаем, что ранее, чем народное творчество изобразило аллегорически событие из своей человеческой жизни посредством события из жизни символа, последнее уже существовало само по себе без аллегории, по крайней мере в приблизительно сходных чертах. Нас побуждает допускать это предположение, более или менее применительно ко всяким подобным аллегориям, то, что всегда символы, кроме сопоставительной стороны с человеческими действиями, имеют еще и мифическую сторону: действуют и мыслят как разумные существа; сами по себе они подлежат собственной истории, которая хотя и потускневшими от времени чертами все еще нередко выказывается.

Сокол сообщает вести. Молодец видит двух летающих соколов и спрашивает их, не были ли они на его родине и не тоскуют ли о нем родители:

Из-за гори два сокола лине.

«Мои ж ви та оба сокола,

Чи не були у моей сторони?

Чи не тужать отець мати по мини?» —

«Плачуть, плачуть, розбиваються,

Слизоньками умиваються,

Хустиною утираються;

Стара мати на лижечку,

Праву ручку на серденьку держить».

А жена чумака хочет узнать от сокола, что делают чумаки, и сокол объявляет ей, что чумак проиграл в кости своих волов.

Соколоньку, скажи всю правдоньку.

Катерино, та ти ж наша пани,

Скажу тоби всю правду й неправду,

Скажу тоби вси чумацьки злости:

Програв чумак сири воли в кости.

Новобрачная посылает сокола к отцу сказать ему, чтоб он встретил ее, когда она будет возвращаться с венчания.

Лети, лети, соколоньку, до батька мого,

Нехай же вин столи тесови застилав.

Нехай свичи восковии зажигае,

Нехай мене молодую ожидае.

В свадебных песнях также сирота посылает сокола за умершим отцом на небо.

Пишлю сокола повище неба,

Мини батенька треба;

Чорну галочку на Вкраиночку

Но свою всю родиночку.

Ни сокола з неба, ни батенька з раю.

Сокол возвещает судьбу. Женщина, которая тяготится браком с немилым, слышит голос сокола, сидящего на тополе (любимое дерево сокола, так как и в веснянках представляются соколы на тополе, а потом в сопоставлении оказываются молодцами), и понимает, что это он о ней поет.

Иду милю, иду другу,

А никого не здибую.

Ино сокил на тополи

Пие писню лихий доли.

Ой, соколе, соколочку,

Не смути ми головочку.

Бо вже мене засмучено,

Що з нелюбом излучено.

Древнее мифологическое значение сокола не раз проглядывает в песнях. Можно с вероятностью полагать, что в глубочайшей древности у арийских племен эта птица уже стала определенным мифическим образом. У древних индийцев птица изображала солнце и этою птицею был сокол (Mannhardt. Die getteracet. 29). С разветвлением племени образы видоизменялись, хотя основа древняя оставалась; таким образом, у германцев место сокола во многом занимал лебедь. У древних персов сокол был мифическою птицею: он помещается на одном из двух всемирных дерев, именно на дереве, из которого происходят семена всех деревьев в мире. Сокол пребывает на этом дереве и разносит с него семена, передавая дождю для оплодотворения (Windischmann Zoroasrische Studient, 166–167). У нас на подобном дереве, стоящем так же, как и у персов, посреди моря, сидят голуби; но мифический характер сокола проявляется в других образах: так, например, приведенное нами летание сокола к небу и на небо намекает на символическое отношение этой птицы к небу. Еще ярче высказывается оно в галицкой щедровке, где сокол-орел высоко сидит и далеко видит. Садись, говорят ему, на синем море — там плывет корабль, в котором трое ворот: в одних воротах светит месяц, в других — всходит солнце, в третьих — сам Бог ходит с ключами и отпирает рай, впускает души.