революции, не могла, конечно, не повлиять в той или иной мере на психологию офицерства армии, в частности, и в большей степени офицерства Ставки, которое естественно по своему положению было более в курсе всего происходившего. Не скажу, чтобы часто, но все-таки были разговоры и суждения на политические темы, являвшиеся отзвуком тогдашних общественно-политических настроений. Из Петрограда доходили слухи о могущих быть «крупных переменах наверху» и даже о «дворцовом перевороте»[810].

Ничего не скажешь, хорошее настроение было у офицеров Ставки! И что поражает, никто даже не пытался донести Государю свою обеспокоенность о грядущих событиях.

А далее Дубенский нам сообщает чрезвычайно важный факт, имевший место 24-го февраля. Сообщает нам он его вскользь, и на этот факт мало обращают внимание. Тем не менее, трудно переоценить его значимость. Дубенский пишет: «Вечером после обеда, который ничем не отличался от предыдущих Высочайших обедов, я отправился на телефонную станцию для переговоров через Царское с Петроградом. Телефонист мне передал, что только что окончился разговор Государя (из его кабинета) с императрицей в Царском, длившийся около получаса. По телефону я узнал, что сегодня, 24-го февраля, в Петрограде были волнения на Выборгской стороне. Толпы рабочих требовали хлеба и было несколько столкновений с полицией, но всё это сравнительно быстро успокоилось»[811].

Таким образом, мы узнаём, что между Николаем II и императрицей существовала прямая связь непосредственно из кабинета царя. 24-го февраля между царём и царицей был разговор по телефону. Не трудно догадаться, что если Дубенскому было сообщено о беспорядках, то тем более такая информация была передана императрицей Николаю II.

А теперь посмотрим. Ни в дневнике Николая II, ни в дневнике императрицы Александры Феодоровны нет ни слова об этом телефонном разговоре. Затем 24-го февраля императрица пишет Николаю II письмо, в котором описывает события в Петрограде: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли Филиппова и против них вызвали казаков. Всё это я узнала неофициально»[812].

Давайте задумаемся. Зачем императрице было повторять в письме к царю информацию, которую она уже передала по телефону? И зачем было вообще в письмах, которые, безусловно, могли просматриваться посторонними лицами и которые не могли быть немедленно доставлены адресату, сообщать политическую информацию первостепенной важности, когда её можно было немедленно сообщить по телефону, учитывая, что ко времени доставки письма эта важнейшая информация уже устареет?

Здесь необходимо отметить, что этот канал связи между царём и царицей, по телефону, совершенно не берется во внимание исследователями. До сих пор нам были известны следующие каналы информации царя о событиях в Петрограде: шифрованные телеграммы министра внутренних дел Протопопова, посылаемые на имя дворцового коменданта Воейкова, телеграммы генерала Хабалова и военного министра Беляева, направляемые в Ставку. (Провокационные послания Родзянко, направляемые царю с целью его дезинформации, мы в счёт не берём.)

Таким образом, переговоры царя и царицы по прямому проводу приобретают уникальный характер, так как информация, получаемая Николаем II от императрицы, была из первых рук, да ещё от верного человека. Заметим также, что первые телеграммы о положении дел в Петрограде прибыли в Ставку только 25-го февраля. Поэтому значение факта прямого разговора царя с царицей 24-го февраля приобретает особое значение.

24-е февраля в Петрограде

«24 февраля, — пишет Спиридович, — в пятницу, движение в Петрограде приняло более революционный характер. Бастовало около 170 тысяч рабочих»[813].

Между тем, нарастающее рабочее движение, пожалуй, совершенно не волновало ни правительство, ни Думу, ни революционеров. Совет министров, заседавший в те дни, даже не нашёл нужным обсудить на своём заседании проблему рабочих выступлений. Министры считали, что это дело полиции, а не политиков[814].

Военные власти были озабочены главным образом, как бы довести до сведения населения, что хлеба в Петрограде достаточно. 24-го февраля генерал Хабалов выпускает следующее объявление: «За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производится в том же объёме, что и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идёт непрерывно»[815].

Интересно, что генерал ни словом не предупреждает о запрещении скоплений людей на улйцах, о том, что любые противоправные действия будут беспощадно пресекаться. Ничего этого нет. Одна забота о подвозе хлеба. Только за 24-е февраля Хабалов принял две внушительные депутации: одну от мелких пекарен, а другую от фабрикантов. И те, и другие говорили о проблемах хлебозаготовок. Хабалов принял весьма близко к сердцу эту проблему и фактически весь день ею занимался. Между тем, драгоценное время для подавления мятежа в его зародыше было упущено.

Дума также не дала рабочим выступлениям ни одной оценки. Причина этого молчания думцев на наш взгляд очевидна. Главари думской оппозиции просто не знали, как реагировать на события, которые они не инициировали и которые они не контролировали. Ведь ещё накануне этих событий лидер «Прогрессивного блока» Милюков вынужден был признать, что «Дума будет действовать словом и только словом»[816]. А тут получалось, что кто-то весьма успешно обходится без думских Демосфенов и устраивает самую настоящую революцию! «Прогрессивный блок» совершенно не знал, присоединяться ли к этому движению или, наоборот, от него отмежёвываться. Как писал депутат Государственной Думы и член «Прогрессивного блока» С. П. Мансырёв: «Волнения в Петрограде, как известно, началась 23 февраля, но, насколько помню, ни в широких думских кругах, ни в обществе им особенного значения не придавали. Нормального хода жизни они не нарушали. […] Так, 24-го я был в заседании Общества помощи военнопленным, […] 25-го назначено было очередное собрание у Брянчанинова, а 26-го, менее чем за 12 часов до революции, было мирное общее собрание членов Общества славянской взаимности, где читался годовой отчёт и происходили выборы совета. О событиях почти ни слова»[817].

А вот, как вёл себя 24-го февраля главный «народный трибун», председатель Государственной Думы Родзянко. Тот самый, который 10-го февраля нагло и самоуверенно пугал Государя грядущей революцией. Он «утром объездил город, посетил Голицына и Беляева, которого просил организовать совещание для передачи продовольствия городу»[818].

Любопытный факт! «Народные избранники», столько раз заверявшие общество и народ в своей готовности взять