в одной комнате, а вспоминаются какие-то отрывки. Жили и жили, друг другу не мешали. Он был немногословен, я, по молодости, нелюбопытен. Часто по ночам, когда его мучила бессонница, он брал какую-нибудь книжку, что валялась у меня на столе (неважно что – приключения, детектив) и читал, лежа в постели, пока не засыпал при свете. От света я мог проснуться. Тогда я вставал и тихонечко гасил свет.

Чтобы учебники и тетрадки не валялись кучей у меня на столе, он купил для меня калошницу, небольшую напольную полочку для обуви. Я стал все складывать в нее. Кстати, она жива до сих пор и используется по прямому назначению у меня в деревне.

К музыке дед был равнодушен. Для меня до сих пор загадка, как он смог привезти из Америки бесценные пластинки Лещенко, Вертинского, Шаляпина и многих других знаменитых певцов. Помню, как он говорил, что в детстве его пытались научить петь, но так как ему медведь на ухо наступил, то из этого ничего не вышло. “Тогда меня зачем-то стали учить танцевать, но с тем же результатом”. К музыке он был еще и, как теперь скажут, толерантен. Будучи студентом, я чертил под магнитофонные записи. Звучало всякое, от чего родителей бросило бы в дрожь. Дед же только раз, когда у меня крутились “Битлз”, спросил: “Кто это там у тебя мяучит?”».

Зять Липгарта оставил такой его портрет в старости: «После семидесяти лет голова его заметно покрылась седыми волосами, но не полностью белыми, а как бы вперемешку. Поэтому иногда казалось, что он не очень седой. Глаза выцвели, – то ли от времени, то ли от долго принимаемых капель. Наверное, прежде они были серыми или голубыми, а может, и серо-голубыми. ‹…› Лицо его – тоже переменчивое. То он выглядел упитанным, то аскетически худым, с ввалившимися щеками и глубокими трещинами-морщинами. ‹…› Рост – ниже среднего (рост А. А. Липгарта – 170 сантиметров. – В. Б.). Правое плечо почему-то ниже левого. Заметный животик, что не позволяло покупать ему брюки в магазинах. В плечах узок, то есть нестандартная фигура. Ноги маленькие, пожалуй, изящные, – 38–39 размер обуви (на самом деле 40-й. – В. Б.). Руки несколько короче обычного, что вызывало необходимость уменьшать длину рукавов на сорочках, ушивая их посредине».

После смерти Анны Панкратьевны более ярко, выпукло проявились такие черты характера Липгарта, как замкнутость, скупость на чувства. Никаких ласковых слов, нежностей в адрес детей или внуков дома никогда не звучало. Впрочем, к этому все привыкли и скорее удивились бы, услышав от дедушки нечто подобное. Поэтому любой знак его одобрения, даже крайне сдержанный, ценился чрезвычайно высоко. Через несколько лет после смерти жены Липгарт вскользь сказал Шарапову: «Дочери хорошо ведут дом», – и это было для них высшим комплиментом. Так же счастлива была и жена внука Андрея Александровича, Татьяна Попова, о которой тот заметил, имея в виду ее дачные труды: «Эта дева умеет работать лопатой». Иногда внимание выражалось в поступках. Старший внук Липгарта Андрей Олегович Попов вспоминал: «В один из моих приездов на дачу дед зашёл в комнату, где я находился, и вручил мне 10 рублей (чего никогда раньше не было) со словами: “Бабушка просила тебя подкармливать”. ДЕСЯТЬ РУБЛЕЙ для студента в то время! Состояние! Слово “подкармливать” предполагало как бы регулярность подобных “вливаний”. Я был на седьмом небе от такой перспективы. Но акция носила одноразовый характер. Скорее всего, дед об этом просто забыл, а я, естественно, не напоминал».

Разговоров о заслугах деда, вкладе, который он внес в развитие страны, дома также никогда не велось. «Про деда при его жизни нам, его внукам (у деда пять внуков и две внучки), рассказывали две вещи, – вспоминает доктор филологических наук Андрей Липгарт. – Во-первых, просто на уровне констатируемого факта, он для нас был создателем “Победы” (машиной этой марки долго пользовались в семье, поэтому не знать, кто эту машину создал, было невозможно). Во-вторых, он вызволил из ссылки в 1947 году свою троюродную племянницу Елену Липгарт (Алю), дочь троюродного брата – расстрелянного врага народа, которая жила в Караганде в бедственных условиях и имела самые смутные перспективы дальнейшей жизни. С согласия НКВД дед перевез Алю в Горький и принял в свою семью. Впоследствии Аля вышла замуж за моего старшего дядю. Моя мама еще при жизни деда, в 1970-е годы, сумела донести до моего сознания мысль о том, насколько рискованным и героическим был поступок по вызволению поднадзорной племянницы из Караганды. Были и другие истории о том, как дед помогал разным людям, но ситуация с Алей была самая яркая и запоминающаяся. Доктор наук, профессор, орденоносец, лауреат пяти Сталинских премий – это я узнал уже после смерти деда, в семье это никогда специально не обсуждалось. Талант, действенная помощь и способность на поступок – вот что осталось в моей памяти из рассказов о дедушке при его жизни».

Конечно, иногда его пытались «разговорить», вызвать на откровенность, просили поделиться подробностями ушедшего. Но успехов такие попытки никогда не имели. На вопрос дочери Ирины, почему он не начнет писать мемуары, последовал краткий встречный вопрос: «Ты что, с ума сошла?» Да и вообще «лишних разговоров», не связанных с делом, Андрей Александрович не терпел, с теми, кто приставал с ненужной болтовней, был резок. Так, портному, который пришел шить ему на заказ костюм и досаждал бесконечным монологом, Липгарт без обиняков сказал:

– Вы пришли работать или баланду тачать? Или работайте, или убирайтесь туда, откуда пришли.

Несмотря на то, что его рабочий день в НАМИ с 1974 года был ограничен четырьмя часами, в институте Андрей Александрович бывал почти ежедневно и задерживался подолгу. Если дело было летом, на даче, – уезжал около восьми утра и возвращался в пять, а то и в шесть вечера. Дедушку обычно встречала гурьба внуков; он усаживал их в «Волгу» и немного катал по поселку перед тем, как зарулить на участок. Эта традиция тянулась еще с конца 1940-х, когда дети Американского Посёлка набивались в служебную «Победу» главного конструктора, встречая его с завода.

Нередко в доме появлялись гости – и московская родня, и приезжие из Горького. Если им негде было ночевать, то оставались у Липгартов, при этом в квартире производились необходимые уплотнения. Когда к Андрею Александровичу приезжали важные гости, он уединялся с ними в своей комнате, при этом дверь в нее, всегда приоткрытая, плотно запиралась.

Самым желанным гостем в доме (и на даче) продолжал оставаться Константин Шарапов, которого Липгарт по старинке звал Кокой. Он приезжал на своем «Москвиче-408». И в летах