– Мог бы, – кивнул Борис Федорович. – Токмо скучаю не я один – и матушка-царица его заждалась, все глазоньки на дорожку проглядела, да и сестрица родная, Ксения Борисовна, тоже в печали превеликой, что ни вечер, так из очей слезы капают.

Я недоверчиво усмехнулся. Про них можно было бы и не говорить. Верю, конечно, что им немного взгрустнулось, и они будут рады увидеть Федора, но уж не в таких масштабах, а то ишь – одна глазоньки проглядела, другая рыдает каждый день… Ну не верю я в такое бурное проявление чувств из-за таких малых пустяков.

– Не веришь, – догадался Годунов, – а напрасно. Ей-ей, не лгу – уж и не помню вечера, егда у моей Ксении Борисовны слезы не лились. Прямо тебе река-Москва, да и только.

Судя по тону, Борис Федорович и впрямь не лгал.

Нет, все-таки одно из двух – либо за четыре века наша психология слишком отдалилась от чувств средневековых жителей, либо это уникальная семья, которая органически не может жить поврозь. Возможно и третье – это я сам стал черствым, бездушным истуканом.

– Опять же холода вот-вот наступят – лето ж закончилось. Эвон ночи каки студеные стали. Не приведи господь, ежели застудится. – И протянул задумчиво: – Да и невдомек мне – то ли ты затаил что от меня, то ли мыслишь подале, чем мне видать.

Я изумленно посмотрел на него:

– Все как на духу, государь.

– Тогда ответствуй: пошто ты робят воевати учишь? У стражи одно дело – караулить, дабы с государем чего не стряслось, а ты эвон куда замахнулся…

Я улыбнулся:

– Ну ничего от тебя не утаить. Тогда слушай…

И выдал ему про свои далекие планы, чтоб сделать из этого полка костяк будущего войска Федора Годунова, что необходимо, поскольку с системой ратных холопов надо кончать. Да и юному государю будет поспокойнее, когда вся ратная сила сосредоточится только в его руках, а у бояр из числа самых именитых останется два-три десятка – не больше. Для почета – с лихвой, а что-то существенное с ними сотворить, вроде переворота или поднятия мятежа, он никак не сможет.

– Дельно, – аж крякнул он от удовольствия. – Погоди, а командовать-то кто ими станет? Ведь в воеводы все одно – бояр ставить придется.

– Зачем? – пожал плечами я. – Когда новые полки по новой системе будут в царских руках, то можно назначить кого угодно, и лучше из худородных. А чтоб бояре не обижались да не сетовали на тебя с обидой, вовсе их к войску не подпускать. Мол, хотел бы поставить, да вовремя вспомнил, что эдакими голоштанными ратниками командовать потерькой Отечества может обернуться, потому и не стал.

Борис Федорович смеялся долго.

Взахлеб.

– А ведь они и впрямь не изобидятся на меня, коль я им таковское поведаю. – И, вытирая платком глаза, протянул: – Ох и лукав же ты, Феликс Константинович. – Кивнул согласно. – Что ж, дело доброе, хошь и растянутое на десяток лет, не меньше. Ну и пущай. Зато внуки мои жить без опаски станут.

– А ты меня, государь, отрываешь от столь важных забот, – обратился я к нему с вежливым упреком.

– А ты еще не забыл, что покамест пребываешь учителем философии? – вопросом на вопрос ответил Годунов. – К тому ж слово тебе дал в ближайший месяц вас с царевичем не разлучать. Али запамятовал о своей же просьбишке? – удивился он. – Дивно. Вроде вчерась токмо выказал ее, а ныне уж и позабыть успел. – И заулыбался, всем своим видом призывая меня присоединиться к нему.

Пришлось улыбнуться за компанию.

Но Борис Федорович недолго пребывал в игривом расположении духа. Спустя несколько секунд он уже посерьезнел и осведомился:

– Ныне слыхал ли, что самозванец, о коем я тебе сказывал, решил? Он поход супротив меня удумал. Собрал голытьбу с Сечи, воров, кои в Литву из моей державы утекли, шляхту из тех, у кого всех владений – драный кунтуш да щербатая сабля, и пошел. Во как! – И неуверенно засмеялся, призывая меня последовать его примеру.

Пришлось выжать сдержанную улыбку, но тут же предупредить:

– Мыслю, что навряд ли такое безумие пришло ему в голову без посторонней помощи.

– А тут и мыслить неча, – отмахнулся он. – Знамо дело, бояре мои ему споспешествовали. Думаешь, сам не ведаю, что хошь и испекли сего самозванца на ляшской печке, да вот заквашивали его московские пирожники. – После чего неспешно открыл миниатюрным ключиком небольшой деревянный резной ларец и, достав оттуда какой-то свиток, сунул его мне: – Для начала зачти-ка, а опосля с тобой и потолкуем.

Я внимательно осмотрел тяжелые вислые печати – и когда успел заказать? – затем больше ради проформы и заранее зная ответ, поинтересовался у царя:

– От него?

Годунов молча кивнул в ответ.

– Понятно, – вздохнул я и углубился в свиток.

Читать было тяжело – все-таки я еще не до конца освоился с правописанием, но мне хватило самого начала, чтобы понять, о чем идет речь дальше.

«Мы, Димитрий Иоаннович, божиею милостию царевич всея Руси, удельный князь Углицкий, Дмитровский, Городецкий, по роду от предков своих наследственный государь великаго царства Московского, похитителю власти нашей над государством Борису Годунову любовь и напоминание, желаем неисповедимых щедрот вышняго бога и предлагаем нашу милость. Мы недавно писали еще письмо тебе и напоминали тебе по-христиански; но твои коварства, о, Борис, и злодеяния пусть будут известны людям…»

Дальше шел перечень. Был он не так чтоб большой, но читать эту ахинею не хотелось, потому я пробежался по ней вскользь, выхватывая лишь суть и стремясь побыстрей дойти до концовки.

Заканчивалось письмо мягким увещеванием:

«Возврати же лучше нам наше; а мы простим для бога все твои вины, и заботясь о душе твоей, которая в каждом человеке драгоценна, назначим тебе спокойное место для покаяния…»

– Вежливый мальчик, – заметил я хладнокровно, возвращая свиток Годунову. – Даже не забыл под конец пожелать тебе «доброго здоровья и души спасения».

– Ага, – мрачно подтвердил Годунов и, тяжело дыша и откинувшись на мягкую подушку подголовника, принялся потирать ладонью грудь – не иначе схватило.

Я тревожно посмотрел на него, выглянул в тусклое оконце возка, но он догадался и пресек мою попытку:

– Не зови никого. Сами управимся. На-ка вот. – И сунул мне ладонь левой руки.

Надо же, запомнил. Это хорошо. Случись чего, и без меня управится. Но пока я тут… И, не говоря ни слова, принялся старательно массировать ноготь мизинца.

После некоторой паузы Борис Федорович, кривя рот в злой усмешке, заметил:

– Никак он от всей души здоровья мне пожелал, да такого, что я вмиг почуял…

В дальнейшем мы катили оставшуюся часть пути молча – говорить не имело смысла. Борис Федорович приходил в себя, чтоб на выходе никто не смог заметить ни тени прошедшего сердечного приступа, а я обдумывал, что сказать, с каждой минутой убеждаясь все сильнее, что сказать-то мне и нечего.