Он замолчал, зашагал. Молчал и директор. Здесь стоило помолчать.

– Так что же против этого простого знания все наши сложные, множественные знаньица: от кулинарии до техники физического эксперимента и до теорий? – как бы сам с собой заговорил Корнев; голос его то затихал с удалением, то нарастал. – Знание, как достичь мелких удовольствий, или, в лучшем случае, мелких результатов, которые суммируются в… извините, «прогресс». И бурлит слепая активность мысли, навевает иллюзию власти над миром. Энергия подвластна нам: хотим – это включим, хотим – другое… но что-то непременно включим! Вещества подвластны нам: хотим – то из них сделаем, хотим – другое… но что-то непременно сделаем! А натуре все равно: лишь бы с пустотами и лишь бы включенное нами выделяло тепло… И все напористее, активнее, больше, чаще, сильнее, выше, дальше, ярче, громадное, лучше, чем у других! – Александр Иванович остановился, повернул к Пецу искаженное лицо. – А ведь что есть самоубийство, Вэ Вэ? Активная смерть. И скажите вы мне, Валерьян Вениаминович, объясните, бога ради, – проговорил он, помолчав, с прежними мучительными интонациями. – Вот в Таращанске Шар рвал дома́ и почву. А здесь я, расположив надлежащим образом экраны, использовал это для образования котлована под башню и погружения труб. Так если отвлечься от «для» – ведь то же самое делалось-то!.. Вот и растолкуйте вы мне: что такое мой ум, вся разумная деятельность наша? Наша ли она? Свои ли мы? Что такое мы?

I

Пец стремился поговорить с Корневым – но если бы знал, какой выйдет разговор, то, пожалуй, повременил бы. А теперь приходилось принимать бой не будучи готовым, когда у самого мысли в смятении. И нельзя, как в иных критических ситуациях, по-быстрому подняться вверх, чтобы обстоятельно обдумать все в ускоренном времени, подобрать доводы, – потому что и так на крыше; не в кабину же ГиМ удаляться от Корнева, который стоит напротив, смотрит с болью и надеждой. Невозможно отговориться и неотложными делами – все дела покорно замерли внизу.

…Ситуация напомнила Валерьяну Вениаминовичу, знатоку индийского эпоса, сцену из Махабхараты: когда два враждующих родственных клана Пандавы и Кауравы сошлись для решительной битвы, а вождь Пандавов Арджуна, увидев в рядах противников родичей, близких, уважаемых людей, пришел в отчаяние и хотел отказаться от боя. Тогда его колесничий бог Кришна остановил время и в восемнадцати главах своей Божественной песни (Бхагаватгиты) обстоятельно объяснил ему неправильность, нефилософичность такого отношения к предстоящему сражению, к своему долгу воителя и властителя, а заодно и многие вопросы глубинной жизни мира. Поэму эту Пец знал на память. Сходство, впрочем, было лишь в том, что вопросы встали самые глубинные; да еще в том, что время замерло. Александр Иванович, хоть и в отчаянии, не походил на царевича Арджуну, а сам Пец тем более на бога Кришну. Куда!..

К тому же с надчеловеческих, вселенских позиций выступал сейчас Корнев, практик и прагматик, а не теоретик Пец. Немало из сказанного им сходилось и с мыслями Валерьяна Вениаминовича, с мыслями, возникшими не только от работы в НПВ, от исследования Меняющейся Вселенной, но и более ранними, знакомыми, вероятно, каждому много пережившему и много думавшему человеку: что под видом самоутверждения людей, коллективов, обществ, их борьбы за место под солнцем, за счастье, за свои интересы, за блага, за выживание – на Земле делается что-то совсем другое. И теперь становилось понятно – что.

И тем не менее Валерьян Вениаминович понимал, что поддаваться нельзя: обидно, нехорошо… нельзя, да и все тут.

– …И вот этот поиск таких же, как мы, в Меняющейся Вселенной, – завершал между тем речь Корнев, – братьев по разуму… Нас ведь на него повело не от большого ума, не от мудрости – просто от многовекового развития фантастки. Еще от Гектора Сарвадака, оказавшегося на Луне, от Уэллса… да пожалуй, что и от барона Мюнхаузена. Доминанта сосредоточения на таких же, как мы! Только от подобных нам существ всюду во Вселенной все блага, все зло и все опасности. Одни в чем-то нас выше и лучше, другие ниже и хуже… но главное, – он поднял палец, – по масштабу такие же. И по повадкам, по обмену веществ, шкале ценностей: богатство, власть… И таким – то есть завуалированым нам – все подвластно: планеты, звезды, галактики. Здесь мы воочию увидели то, что в Большой Вселенной в силу ее необозримости не так очевидно: в сравнении с реальными объектами, процессами и событиями мира мелкое шевеление на планетках того, что подобно нам… – он запнулся, – даже не просто дерьмо, а дерьмо под микроскопом.

Он помолчал, прошелся, остановился напротив директора.

– А это значит, Вэ Вэ, что все наши братья, сестры, кузены и племянники по разуму, какие бы они ни были и где бы ни были, хоть в МВ, хоть в Большой Вселенной, – никакие не хозяева своего мира, не говоря уж о звездных системах и галактиках. Пленочка их цивилизаций на планетах имеет тот же смысл переходного слоя в процессе разрушения тех миров. И смысл деятельности наших, так сказать, кузенов sapiens – хоть в МВ, хоть здесь – тот же, что и у нас: бактериальный. И не более того.

II

С минуту оба молчали.

– Прежде всего я горжусь вами, Саша, – начал Пец. – Я знал, что вы умница и талант… более, как думалось, по инженерной части. Но таких смелых, обширных, общих мыслей, когда и мне, так сказать, старому прожженному умнику, приходится глядеть на вас снизу вверх, я, признаюсь честно, не ждал. Сильно!

Корнев сделал нетерпеливый жест рукой, как бы отмахиваясь от этих слов: не надо, мол, давай по существу.

– Но… ведь вот что у вас выходит: города и поселения, все, с ними связанное, – свищи, болячки на теле планеты, горячечная сыпь. Сама цивилизация наша есть болезнь, от которой мир может исцелиться, но может и погибнуть… Хорошо, продолжим в том же духе: сами планеты, а тем более звезды и звездно-планетные системы – вихревые язвы на теле галактик. Они ведь тоже выделяются признаками повышенной температуры, загрязняют окрестную чистоту пространства излучениями, испарениями веществ, ведь так? И сами галактики суть свищи, чирья и прочие фурункулы на незримом теле Вселенной… Вы не находите, что здесь мы распространяем обычные понятия, пусть и в самом общем виде: смешение, упадок, разрушение – далеко за дозволенные для них пределы? Кстати, не ново это утверждение о жизни как болезни материи.

– Эх… эквилибристика это все, Вэ Вэ, милая академическая эквилибристика! Ну, не болезнь – повышенная изменчивость, брожение материи, а разум – фермент в этом брожении. Как ни назови, все равно выходит, что наши чувства, мысли и вытекающие из них дела имеют не тот смысл, какой мы этому придаем. Не наши они!

– Ну вот, не из медицины, так из кулинарии – брожение. Надо мыслить более строго, философскими категориями… – Пец все-таки более защищался, чем нападал. – Да, наши наблюдения в MB и даже, в известной мере, ваше рискованное обобщение их показывают, что мы объединены со вселенскими процессами гораздо плотней, чем представляем. Тем не менее невозможно согласиться, что мы в них марионетки и кажимость. В конце концов, как вещественные, интенсивно чувствующие образования, мы есть, во-первых, выразительная и, во-вторых, познающая форма материи. Ведь мы немало узнали здесь: и вы, и я, и другие. Для чего-то же люди исследуют мир. Не ради только презренной пользы!