– Слушаюсь, Валерьян Вениаминович! – Корнев стал по стойке смирно, свел вместе пятки в драных носках. – Бу сде. Исполню. Особенно насчет крена в мозгах.

Но в глазах его блестел упрек и насмешливое превосходство – превосходство человека, который понял то, что ему, Пецу, недоступно и о чем не имеет смысла с ним толковать.

Эта шутовская поза, этот блеск глаз и вообще весь разговор… Валерьян Вениаминович почувствовал, что с него хватит, и вышел, не сказав ни слова.

Бой – с Корневым за Корнева – был проигран.

I

Мертвец неспешно шагал вниз, пролет за пролетом оставляя за собой лестницу осевой башни. Вокруг колыхались, искривлялись призрачно, растекались в стороны радужно размытые контуры и пятна, выделявшие из плотного пространства пенистое нечто, имевшее при его жизни значение и названия. Теперь названий не было, мир стал простым и единообразным – первичным. Только изредка он вспоминал: это «коридоры» (для перемещений комочков живого желе), а по бокам «лаборатории», «мастерские», «отделы» (пустоты, в которых они колышутся и вихрятся в том, что считают «своей деятельностью»). Ко всему этому он еще недавно имел отношение, взаимодействовал, колыхался-барахтался вместе со всеми. Он и сейчас делал вид, что имеет отношение, так было проще: когда кто-либо из живых подходил и заговаривал о том, что они считают «проблемами», «делами», он останавливался, выслушивал вежливо и, не вникая (ему не во что более было вникать), соглашался – когда ждали согласия, возражал – когда ждали возражения. Даже отдавал приказы – именно те, какие уже маячили (он видел!) на другом конце веревки-желания, – веревки, которой опутала всех, так называемая «жизнь», многомерная паутина связей. И тем ослаблял веревку, выскользал, отделывался – освобождался. Главным для этого было не нарушать окрестное колыхание-вихрение, внося в него свое.

Он так и делал. На двадцать восьмом уровне кто-то (неважно кто) протянул ему бумаги, втолковывая что-то (неважно что), и, разумеется: «Александр Иваныч, подпишите!» Он подписал к исполнению, хотя в их жизни это противоречило распоряжению, которое он таким же манером отдал двадцатью этажами выше. Но это в их жизни, в сложно дифференцировавшейся посредством собственных заблуждений протоплазме. Никаких противоречий не бывает в едином. Как нет в нем и названий. Как нет и связей.

Протоплазма… Она возникла в теплых мутных морях, чувствуя немо и слепо все воздействия среды либо как «приятные» (способствуют целости, росту, размножению), либо как «неприятные» (препятствующие тому же). Приятное было хорошо, к нему следовало стремиться; неприятное – плохо, его следовало избегать. Первичное, доклеточное добро и зло, из которого потом комочки усложнившейся протоплазмы, проповедники и философы, сочинили нравственные принципы. Первичное желе усложнилось от разнообразия сред и обстоятельств на планете, обзавелось органами, распределило по ним общее чувство, тем породило обилие качеств, а по ним на высшей стадии развития – и слов. Но природа ощущений, их крайний субъективизм и турбулентная вздорность – от этого не изменились и не могли измениться. И па-а-ашел расти, усложняться, ветвиться мир существ, их видов, свойств, качеств, действий, понятий, мир, проявляющий в множественном запутанном разнообразии одно и то же: усложнившиеся реакции протоплазмы на «+/–приятно».

Это протоплазма колыхалась и дрожала сейчас вокруг от забот и стремлений – не только в башне, всюду! – вспучивалась намерениями, замыслами, хлюпала и плескалась действиями, желеобразно вибрировала сигналами, которые расходились кругами от мест возбуждения, текла по «трещинам»-коммуникациям, завивалась круговертями обмена веществ, удовлетворенно чавкала-переваривала, заполняла пустоты. Она прикидывалась растениями, организмами, животными, людьми, семьями, коллективами, народами, человечеством, биосферой и ноосферой. Только его теперь не обманешь.

– Ничто не сотворено, – шептали бледные губы. – Деление бактерии неотличимо от родов ребенка. Ничто не сотворено!..

II

На шестнадцатом уровне мертвец вышел на перевалочную площадку внешнего слоя, стоял на краю, покачиваясь с носков на пятки, смотрел. Внизу, в красно-оранжевом сумраке зоны вяло шевелились механизмы, черепахами ползали машины. Слева, на загибающейся вниз, к горизонту, площадке собирали ангар (при жизни он помнил, какой и для чего); дуговая бетонная форма и стрела автокрана образовали фигуру, похожую на скелет звероящера. Стрела поворачивалась, смещала конец фермы – звероящер жил, поводил шеей и боками. Звуки зоны: басовитые рыки моторов, замедленные лязги и удары, тягучие возгласы – тоже вписывались в картину мезозойского болота.

– Ничто не сотворено, – шептали губы, – ничего не было и нет. Восприятие фермы и крана как звероящера не более ложно, чем восприятие их как фермы и крана. Ничто не сотворено!

Шел очередной день, трудовой сложный день большого НИИ. Всюду в помещениях его, на площадках около скоростных лифтов, даже во многих коридорах на стенах сияли табло времен – для ориентации, для взаимодействий верха и низа.

Но Корнев сейчас смотрел и на них иначе: если среда первична и плотнее нас, то именно эти числа, как их ни выразить… и проще-вернее как раз десятично, с дробями, не затуманивая себя «месяцами» и «секундами», – именно они выражают Главное, что происходит в мире. Количественно главное, самое крупное, большое: течет время, мощный поток – с малой турбуленцией, по Любарскому. Вот и все. А мы в этом малом бурлении и кажемся себе о-го-го только потому, что прочее не чувствуем, не замечаем и знать не хотим. «Такая же цена и моим сложным переживаниям. Да и всей жизни. Не я ее отрицаю – табло ее отрицает».

Когда человек вдруг поймет гораздо больше, чем понимал до этого, ему обычно кажется, что он понял все. Это опасный момент в процессе познания, с него может начаться заблуждение еще более глубокое, чем было до этого. Александр Иванович Корнев открыл и понял немало в изысканиях в Шаре – как вместе с другими, так и сам. Это новое впиталось в него, впиталось в натуру человека, который никогда не отделял рассудок от чувств, у которого, вернее сказать, рассудок и талант всегда служили достижению намечаемого чувствами. И новое это само становилось чувством – общим, преобладающим, подавляющим остальные, потому что касалось всего в жизни. И еще потому, что, начав исследовать что-либо мыслью, Корнев – на счастье свое и на беду свою – не мог, не умел остановиться, не додумав до конца.