Однако Бальтазар не был Ададом и ответил мне грубовато, как настоящий охотник:

– Как это – почему? Да потому, что мужчины не созданы жить в дурацкой пещере.

И с этими словами он вышел наружу, не дожидаясь меня и не оборачиваясь.

Всю обратную дорогу мы молчали, потому что оба потеряли всякую надежду и были подавлены. Вдобавок Бальтазар отчасти винил меня в том, что жестко разочаровался в брате. Возможно, он был не прав, но причин для недовольства ему хватало. Когда мы шагали вверх по внутренним стенам кратера Везувия, он сказал мне:

– Раньше я должен был убить тебя, но ненависти к тебе не испытывал. А сейчас мне тебя убивать не надо, но я тебя ненавижу.

В каком случае бессилие причиняет больше страданий, Прозерпина? Когда человек не может спасти человечество или когда человек не может спасти любимого брата? Да, ты права: эти страдания схожи.

* * *

Мне пришлось вернуться в лагерь рабов за своим конем. Он был привязан недалеко от палатки Либертуса, и мы снова встретились. И Ситир тоже была там; она обнимала вождя повстанцев за шею. Не знаю, от чего мне было больнее: от отказа Либертуса или от того, что она этого человека любила. Впрочем, на самом деле я бы сказал так: это объятие было для меня хуже удара кинжалом или падения в бездонный колодец.

Все дальнейшие разговоры были бесполезны, и однако я вновь заговорил с Либертусом, подтягивая подпруги седла.

– Ты совершаешь страшную ошибку, – произнес я, и в голосе моем звучала ярость. – Но когда ты это поймешь, будет уже поздно.

– Это ты никак не хочешь понять силы всех рабов мира, поднявшихся на борьбу, – ответил он. – Представь себе, что нас станет в десять раз больше, в сто и даже в тысячу. Никакая сила ни этого мира, ни мира подземного не сможет нас остановить.

– Речь идет не о количестве, а об искусстве и тренировке! – взорвался я. – Твои оборванцы не идут ни в какое сравнение с легионерами Сената, а уж с тектониками и подавно.

– Этих, как ты выразился, оборванцев с большим трудом одолели войска Цезаря. Представь себе, как они будут сражаться, если у них будет хорошее оружие. Легионеры идут на бой ради денег, тектоники – ради мяса, а они, – он рукой обвел лагерь, – борются за Идею.

– Обманывайся и дальше! – закричал я. – Цезарь мог уничтожить всех вас в той битве. Да, ты не ослышался: уничтожить! Знаешь, почему он этого не сделал? Потому что твои люди оказались отличными бойцами? Ничуть нет! Это была чистой воды политика! Цезарю надлежало вернуться в Галлию, и он хотел оставить Помпею эту загвоздку, чтобы тому было чем заняться, поэтому и дал вам уйти от преследования. – Я обратился к Палузи: – Бальтазар! Ты командовал этим войском в бою. Они не готовы сражаться по-настоящему! Прав я или нет?

Бальтазар ничего не ответил, потому что еще не успел обдумать то, что узнал о своем брате, но его мнение, совершенно очевидно, совпадало с моим. Я снова обратился к Либертусу:

– И ты, безумец, говоришь мне, что разобьешь не только армии Цезаря и Помпея, но еще и полчища тектоников, которые сплочены и обучены куда лучше, чем солдаты македонских фаланг[91], и вдобавок совершишь все это с бойцами, которых у тебя пока нет, с оружием, которого пока не имеешь, и при полном отсутствии времени на то, чтобы раздобыть оружие и обучить солдат.

Либертус шагнул ко мне; на губах его играла презрительная и снисходительная улыбка.

– Марк Туллий, я был твоим рабом и сейчас мог бы отомстить тебе за все, но я этого делать не буду. Совсем наоборот. Марк, присоединяйся к нам. Ты теперь уже не тот высокомерный и тщеславный мальчишка-патриций, который когда-то отправился в Африку. Твоя душа мне открыта: ты сердцем гораздо ближе к нам, чем к Сенату.

– Да, я изменился! Но я так же далек от того, кто возглавляет рабов, как от тех, кто управляет Сенатом! – заявил я.

Либертус в ответ только пожал равнодушно плечами, и этот жест меня оскорбил.

– Знаешь, что я тебе скажу, Либертус? – заявил я. – С тех пор как началось нашествие тектонов, я заметил одно очень странное явление: довольно много людей считают, будто есть вещи более важные, чем Конец Света. И я наблюдаю одну закономерность – она повторяется неизменно: чем выше положение человека, тем меньше он хочет помешать наступлению Конца Света. Однако у Цезаря и Помпея есть оправдание: они не знают тектоников или, по крайней мере, никогда их не видели. А ты их знаешь и, несмотря на это, поступаешь точно так же, как они: ставишь свои интересы превыше судьбы всего человечества. Может быть, ты не так циничен, как триумвиры, но ты – фанатик.

– У меня сейчас будет важное совещание. – Либертус отвернулся от меня и, не оборачиваясь, язвительно прибавил: – Счастливого пути. Ты не забыл наш ответ, правда?

Он не стал дожидаться моего подтверждения и ушел в свою палатку в сопровождении Бальтазара и еще каких-то типов. Но Ситир осталась и теперь смотрела на меня. Я держал в руках уздечку, но пока еще не вскочил в седло.

– Конечно, мне хорошо известно, что ты живешь в мире эмоций, которые витают в воздухе, – сказал я раздраженно, потому что пребывал в отчаянии. – А вот меня обучали рациональной логике греков. И знаешь, что говорит мне эта логика? Если даже Цезарь, самый гениальный полководец Рима, не имеет ни малейшего сомнения в том, что тектоники неминуемо разобьют его армию, как ты можешь надеяться на победу Либертуса над чудовищами?

Ситир сомневалась. Я шагнул к ней, не выпуская уздечки из рук.

– Только те, кто способен измениться, останутся в живых, – заключил я. – Ты меня торопила, ты требовала, чтобы я перестал быть птенчиком. И с тех пор, как мы познакомились, вся моя жизнь превратилась в бесконечное болезненное преображение. А что ты, Ситир Тра, – добавил я обличительным тоном, – собираешься делать? Просто орудовать кулаками, и все?

– Я ахия.

– Помоги мне! – заорал я.

Мне кажется, Прозерпина, то был один из ключевых моментов нашей трагедии, потому что Ситир, даже более загадочная, чем обычно, не произносила ни слова, а только смотрела на меня своими зелеными глазами мудрой пантеры. Разочарованный, я вздохнул и вскочил в седло, но стоило мне развернуть коня к Риму, как она схватила узду твердой рукой.

– Погоди, – сказала Ситир и вошла в палатку, где совещались Либертус и его соратники.

Я стал ждать.