степени могли оказывать влияние на своих сенаторов. Этим влиянием нельзя было пренебрегать, потому что их связывали узы дружбы, взаимные услуги, корыстные интересы, родство и общая история. Но не более того. Поэтому между тремя фракциями не было четких границ, и во время политических дискуссий они нередко стирались. При голосовании члены одной фракции могли отдать голоса противникам, особенно если при этом получали какую-то выгоду. И самое главное: во всем цивилизованном мире не существовало более коррумпированного сообщества, чем римский Сенат. Мой отец считал, что из шестисот сенаторов только шестеро были неподкупными. Когда Цицерон оказывался в узком кругу друзей, он позволял себе такую игру слов: из шести сотен отцов отечества только шестеро не являются «педерастами», то есть не насилуют своих сыновей (граждан Республики).

Заседание началось, и наступила гулкая тишина. Все знали, зачем мы собрались. Я сидел рядом с отцом, и, когда настало время, он подбодрил меня, легонько похлопав по плечу. Глаза самых могущественных людей мира устремились на меня, когда я встал во весь рост и начал читать речь: две строки, три… Мой голос прервался. Нет, продолжать я не мог.

Это была речь Цицерона, а не моя; слова моего отца, а не мои. Но я не был моим отцом и свернул пергамент.

Цезарь и Помпей посмотрели на Цицерона с тревогой и возмущением, а его лицо исказилось. Но тут я заговорил.

– Я был рабом, – сказал я, и в зале раздались негодующие крики.

Патриций в рабстве! Ты не можешь даже представить себе, Прозерпина, какую бурю вызвали эти слова в высочайшем римском собрании. Я не сказал: «Меня взяли в плен, и мне пришлось ждать, когда за меня заплатят выкуп», как это случалось, если, например, пираты похищали знатного римлянина. Нет, мои слова были иными: «Я был рабом». Несмотря на шум в зале, я продолжил свою речь и изложил свое мнение. Нам следовало отменить рабовладение не из необходимости, а из принципа. Я описал им подземный мир и рассказал о его бесконечных ужасах и обо всем, что случилось там со мной, знатным патрицием. Теперь, к счастью, я был свободен. Но мы обрекали на страдания себе подобных. Пока я пребывал в подземном плену, у меня оставался другой мир, куда мне хотелось вернуться, а у наших рабов даже этого нет, потому что мы превратили их мир в ад. И теперь мы удивляемся, что они выступают против нас с оружием в руках?

– Даже такое страшное явление, как тектоники, может принести благо, – сказал я. – Да, нам их нашествие может принести пользу, потому что их приход меняет все: нашу жизнь и нашу историю. Если бы не они, чем бы все это кончилось? Мы никогда этого не узнаем, но, вероятно, гражданской войной. И скажите мне, положив руку на сердце, кто хотел бы участвовать в братоубийственной войне? Никто. А с другой стороны, что может быть благороднее, чем борьба за выживание всего рода человеческого? Кто откажется сражаться за это? Никто. И первым шагом к победе в этой борьбе должна стать отмена рабства.

Патриции не плачут. Но, завершая свою импровизированную речь, я почувствовал, что глаза мои набухают слезами, что готовы потоками пролиться мне на щеки. Патриции не плачут. Помнишь, Прозерпина? Нет, не плачут. Это была самая ужасная минута: стоило мне расплакаться, и все пошло бы прахом. Если бы я заплакал, мои слезы показали бы им, что я недостоин своих слов. Да, Прозерпина, мы – патриции, жившие до Конца Света, – были такими. На одно мгновение мне показалось, что мое лицо вот-вот взорвется. Как я смог сдержаться? Даже сейчас мне это непонятно. Если бы я верил в жизнь после смерти, Прозерпина, я бы сказал, что все милостивые лемуры наших предков Туллиев явились мне на помощь.

Я сделал глубокий, очень глубокий вдох, призвал сенаторов положить рабству конец и завершил свою речь:

– Сделайте это.

Все зааплодировали. Я не мог в это поверить. Эти безнравственные люди устроили овацию мне! Мне! Они хлопали в ладоши и радостно восклицали, радостно восклицали и хлопали в ладоши. Считать голоса никому не пришлось, все руки поднялись в едином и восторженном порыве. Цицерон – мой отец – подошел ко мне и обнял на глазах у всех.

Глашатай ударил об пол жезлом и торжественно провозгласил:

– А теперь, отцы-сенаторы, займем места, которые укажут нам наши генералы, – готовьтесь к сражению, и да хранят боги наш город.

Да, то была великая минута: нечасто Рим видел такое единение всего общества. И объятия моего отца стали прекрасным свидетельством союза людей, чьи устремления еще недавно были столь различны.

Но, несмотря на волнение, охватившее меня, когда весь зал мне аплодировал, я не стал задерживаться в Сенате, а быстро вышел на улицу и потребовал привести мне быстрого скакуна. Я непременно хотел быть первым, кто сообщит Либертусу и его людям решение Сената, и поскакал на юг, к Везувию. За всю дорогу я остановился только один раз, чтобы сменить коня, и очень быстро оказался возле палатки Либертуса и Ситир Тра. Они были там и вместе с Палузи обучали несколько дюжин беглых рабов, которые только что присоединились к войску повстанцев.

Я прервал их своими криками:

– Готово! Все готово! Сенат утвердил закон!

На их лицах промелькнуло скорее выражение удивления, чем радости, – возможно, потому что новость захватила их врасплох.

Я посмотрел Либертусу в глаза:

– Мы свободны.

Мое «мы», произнесенное вместо «вы», дорогая Прозерпина, означало очень многое.

Я замолчал и посмотрел вокруг. Дело было сделано. И тут я потерял самообладание.

Я упал на колени к ногам Либертуса и не смог больше сдерживать слезы. Римский патриций не плачет. А я в тот день наконец плакал. Из моих глаз изливались все слезы нашего мира и мира подземного, когда я стоял на коленях перед Либертусом, от стыда закрывая лицо краем плаща. Ибо я испытывал не только боль, Прозерпина, меня терзал еще и стыд, ибо мне многое стало ясно. Только оказавшись в рабстве у тектонов, я смог понять страдания рабов. Сколько миллионов людей жили в аду по нашей вине, пока я это допускал? Этот ужас испытывали такие же мужчины и женщины, как те, что стояли сейчас вокруг и смотрели на меня глазами собак, ожидающих удара палкой.

Меня выручила Ситир Тра.

– Вставай, – сказала она и потянула меня за руку. – Здесь ты можешь смеяться или плакать сколько тебе угодно, но только стоя.

Потом она обняла меня, а Палузи положил руку мне на