столкновения с основными силами врага, но давало возможность уничтожать дублетов, которых тектоны оставляли у дороги. Некоторые еще барахтались, выбираясь из своей оболочки, другие пожирали ее или пытались встать на ноги, хотя их кости не успели затвердеть. Были и такие, которые уже бежали, как косули, стараясь догнать хвост войска. Но нумидийские кавалеристы, естественно, настигали их и убивали ударами своих копий.

И еще одна важная деталь: Богуд и его солдаты отличались наблюдательностью и заметили ту же самую закономерность, о которой я тебе уже говорил, Прозерпина: после обильных пиршеств появлялось гораздо больше дублетов, чем обычно.

Ибо чудовищам все-таки удалось отведать мяса мавретанцев. Несмотря на разумные советы царя, во владениях Богуда тоже случились массовые убийства людей – например, в городке Рахнем. Несмотря на приказы и предупреждения Богуда, его обитатели отказались покинуть свои дома. Ты спрашиваешь почему? Кто его знает. То ли потому, что угроза показалась им слишком невероятной и они в нее не поверили, то ли потому, что испокон веков люди совершают глупости. И как бы то ни было, Прозерпина, люди – странные создания.

Говоря коротко, десять тысяч жителей остались в городе, у которого даже не было стен. (Отец Богуда приказал разрушить укрепления всех городов в своих владениях, потому что никогда не мог поладить с городскими властями и боялся, что за крепостными стенами решит спрятаться какой-нибудь мятежник.) Увы, не стоит и говорить, что́ произошло в многострадальном Рахнеме. Перефразируя знаменитое изречение Цезаря, можно сказать, что тектоны пришли, увидели и позавтракали. А потом двинулись дальше. Богуд был в ярости: с одной стороны, его поразило варварство тектоников, а с другой – это нарушало все его стратегические планы. Он не хотел встречать врагов хлебом и солью (то есть человеческим мясом и свининой), чтобы отсутствие провизии истощило их силы. Но пока на пути тектонов встречались такие города, как Рахнем, они могли ни о чем не беспокоиться и дойти до Рима, вовсе не страдая от голода.

Однако самое значительное событие, дорогая Прозерпина, случилось некоторое время спустя. Через три дня после пиршества в Рахнеме солдаты Богуда заметили, что на обочинах дороги стало появляться гораздо больше дублетов, чем обычно, и нумидийцы не успевали с ними расправляться. Сотне новых чудовищ даже удалось объединиться и укрыться за стенами небольшого сельского хутора. У дублетов, которые еще не обзавелись оружием, не оставалось никак шансов на спасение. Однако Богуд не хотел терять время на осаду и, будучи хитрым африканцем, поступил следующим образом: привязал к кольям пару свиней и стал ждать. Алчные и прожорливые дублеты не могли долго выдержать это зрелище, вышли из-за стен и набросились на животных толпой, словно стая стервятников на падаль. И вот тогда нумидийцы бросились в атаку.

Тем временем Цицерон по-прежнему не выходил из своих покоев и работал над речью, которая должна была изменить римскую историю (и спасти Рим). С одной стороны, меня одолевало нетерпение, но с другой – я им восхищался. Мое нетерпение объяснялось тем, что с каждым днем тектоники оказывались все ближе, но выдержка и спокойствие духа моего отца были исключительными. Поговаривали, что тектоники уже преодолели Альпы. Подобно тому как Ганнибал в суровых условиях такого перехода потерял почти всех своих слонов и множество лошадей, чудовища сначала лишились почти всех гусеномусов, а потом и многих тритонов. Но так или иначе, подобно Ганнибалу, они смогли перейти через Альпы и теперь двигались к Риму. Это было ясно как день.

Однако мой отец не спешил, и я, внушая ему, что у нас почти не осталось времени, слышал в ответ только это изречение:

– Чудовище, перед тогой склонись.

(Скромность была ему несвойственна – он лишь несколько изменил собственную фразу, произнесенную по другому поводу: «Меч, перед тогой склонись»[92].)

Когда до заседания Сената, на котором следовало принять важнейшее решение, оставался только один день, Цицерон наконец вызвал меня к себе.

– Я хочу, чтобы ты это прочитал, – сказал отец, протянув мне длинный текст.

Речь показалась мне великолепной, потрясающей. И поверь, Прозерпина, во мне говорила не сыновняя любовь. Так я ему и сказал.

– Ты меня не понял, – ответил мне Цицерон. – Я не спрашиваю твоего мнения, а прошу, чтобы ты прочитал ее завтра в Сенате. Ты, а не я.

Можешь ли ты, Прозерпина, понять охватившие меня чувства? Мой отец, сам Цицерон, просил меня прочитать важнейшую речь в пятисотлетней истории города.

– Нет, я не могу заменить тебя, – сказал я сдавленным голосом. – Никто не может.

– Ты мой сын и не заменяешь меня, а продолжаешь мое дело. Я – это Рим, а ты – будущее Рима. Я написал речь, а ты ее прочитаешь.

Как ты понимаешь, Прозерпина, я отчаянно сопротивлялся, но он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Подумай, Марк. На протяжении моей долгой политической карьеры я нажил много врагов, а ты, напротив, новичок, и никто на тебя зла не держит. Ты произведешь на них хорошее впечатление, и только так они проголосуют за эту реформу.

Вот в чем трудность отцовства: мы обычно требуем от наших родителей быть такими, какими хотим их видеть, хотя на самом деле можем только просить их сделать то, что в их силах. И ничего больше. Я ждал от Цицерона невозможного утешения, потому что испытал муки, которые перенести невозможно. Но если даже я сам не находил в себе сил осмыслить все ужасы той пропасти, в которую мне пришлось погрузиться, как мог я требовать от него пролить свет в ее глубины? Нет, хотя мой отец, вероятно, был лучшим из римлян, он не был богом. И даже боги не всесильны. Хороший отец не может быть хорош во всем и всегда – хороший отец просто дает своему сыну лучшее, что у него есть. И сейчас в доказательство своей любви Цицерон вручал мне свой самый прекрасный дар – ораторское искусство.

На следующий день, когда мы входили в Сенат, у меня дрожали колени; и уверяю тебя, Прозерпина, что это не преувеличение, потому что предвидеть исход этого заседания никто не мог. Сенату предстояло проголосовать за отмену рабовладения, и результат голосования был непредсказуем. Безусловно, Цицерон, Цезарь и Помпей подготовили почву, но полной уверенности в успехе ни у кого не было. Позволь объяснить тебе почему.

Чтобы не слишком вдаваться в подробности, Прозерпина, я сказал тебе, что каждый из трех членов триумвирата контролировал треть сенаторов, однако это не совсем точно. Нельзя сказать, что триумвиры имели власть над тремя группировками, – скорее они до некоторой