— Вот что, Куропёлкин, — сказал Трескучий, — выйдем и поговорим!

— Наручники и кандалы не наденете? — спросил Куропёлкин.

Вышли. Отправились в Гостевую, именно в Гостевую, а не в Гостиную, предназначенную, скажем, и для застолий. Но с кем предполагались застолья-то? С профессором Удочкиным? Или с менеджером Анатолем? В Гостевой же имелись диван, два кресла и деловой столик. Господин Трескучий жестом указал на кресла, в креслах и разместились. Ещё в переходе в Гостевую до Куропёлкина дошло: «А Баборыба-то наша при явлении, будто бы внезапном, Трескучего не ойкнула, не ахнула, но даже и халат запахивать не стала, нежное рыбье-чешуйчистое бельё своё от нивхских кутюрье прикрывать не пожелала».

Свой был в Шалаше господин Трескучий, свой!

— Ну и что? — спросил Куропёлкин. — Благодарю за милостивое разрешение усесться в кресло. Хотя в глазах у вас — и желание вызвать опричников и приказать им выпороть меня.

— Это от тебя никуда не уйдёт! — грозно сказал Трескучий. — Всему своё время.

— Вас чем-нибудь угостить? — спросил Куропёлкин. — Виски, коньяк, текила? Водку не предлагаю. Жарко.

— Ты обнаглел? Ты, что, не помнишь условия контракта? — проскрипел Трескучий.

— Шалаш — моя территория, — сказал Куропёлкин. — И я обязан по требованиям гостеприимства предложить вам хотя бы нечто традиционное. А из сострадания к вашему организму я не могу не призвать выпить холодного пива. У вас пот течёт из-под вашего чёрного чепчика.

— Ты наглец, Куропёлкин! — вскричал Трескучий. — И справедливость возведёт тебя на костёр!

— Насчёт костра, это разумно, — сказал Куропёлкин, — если учесть, что я поддерживаю убеждение: «Земля имеет форму Чемодана».

— Всё шуточки! — возмутился Трескучий. — Всё задрюки младопоносные! Какие могут быть убеждения, если ты способен лишь болтаться на шесте в ночных клубах!

«А может, он и прав?» — подумал Куропёлкин.

А Трескучий, будто исключив из внимания Куропёлкина, снял, стянул даже, с головы чёрный берет и был вынужден платком убирать капли со лба.

«Ба! — удивился Куропёлкин. — Да он у нас нынче и брюнет, причём жгучий!»

Со дней знакомства с Трескучим Куропёлкину тот запомнился невзрачно русоволосым. И волос его был короток. Теперь — нате вам! — он брюнет. То ли из цыган, то ли из южных народов, и волосы его выросли. Ему бы ещё усы отпустить и кудри д’Артаньяна! Что же случилось-то с ним?

— Что это ты вылупился на меня своими глазищами? — спросил Трескучий.

— Вы не начали красить волосы гуталином? — спросил Куропёлкин.

— Гуталин не обязателен. — Трескучий явно смутился, но сейчас же вернул себя в самоощущения воеводы. — Есть возможности организма усовершенствовать себя. Но это не ваши собачьи заботы!

— Понял, — сказал Куропёлкин. — На секунду я удивился. Но теперь удивление прошло. Перейдём к делу. Ради чего вы меня призвали к разговору? Исходя из ваших представлений о ценности, или, вернее, — о цене человеков, вы должны сейчас же поставить меня на место зелёных тварей тли и сообщить мне о том, что будет произведено со мной в случаях моих недопониманий или взбрыкиваний. Или хотя бы для начала вежливо образумить меня. В чём ваша нынешняя функция?

— Хорошо, — неожиданно для Куропёлкина спокойно произнёс Трескучий. — Ты, как выразился сам, находишься здесь на своей, якобы автономной, территории. Но твой Шалаш окружён территорией твоего контракта, и, стало быть, между их хозяевами, мягко скажем, могут быть общие договорённости и интересы. Мне бы тебя раздавить и растереть, но это невыгодно и для меня, и для Нины Аркадьевны. А выгодно нам твоё участие в новом Пробивании по маршруту, указанному тебе. Это одно. И другое. Чтоб ты знал. При консультациях сторон я был назначен опекуном беззащитной Людмилы Афанасьевны Мезенцевой, попавшей в унизительное положение Баборыбы. Каждую её слезинку я обязан теперь компенсировать тёплыми дуновениями судьбы.

— А она, значит, предпочитает брюнетов, — сказал Куропёлкин.

— Что?!

— Я просто высказываю своё предположение, — сказал Куропёлкин. — Я никого не желаю обидеть. Просто, выходит, что знания о Людмиле Афанасьевне у меня поверхностные и я обязан их углубить.

Обидеть Куропёлкин, возможно, никого не желал, но вызвать раздражение или даже гнев Трескучего было для него теперь милым делом.

— Углуби! Углуби! — рассмеялся вдруг Трескучий. — Рад не будешь от этого углубления!

— Это отчего же? — спросил Куропёлкин.

— А от того! — чуть ли не восторжествовал Трескучий. — А от того! Ты-то полагал, что тебя за твой канализационный подвиг наградили золотой рыбкой. А ты получил старуху с корытом и дырявый невод. Старуха же пожелала заставить тебя добыть ей столбовое дворянство! И это для начала…

— Что-то я вас не понимаю, господин Трескучий, — сказал Куропёлкин. — Вы с симпатией относитесь, или должны бы с симпатией относиться к опекаемой вами страдалице, вот и в брюнеты себя перевели, а говорите о ней, как о стерве.

Ожидаемого крика Трескучего Куропёлкин не услышал. Тот молчал.

— Так это она для тебя стерва! — сказал наконец Трескучий. И опять рассмеялся. — То есть она по сути своей и для всех — стерва. Но это мне в ней и нравится. А я-то для неё — опекун, союзник и просто приятель. Все же люди, каким ты нужен, рассчитывают на её напор, хватку и жадность. Если ты будешь увиливать от нового Пробивания, ты сам от неё сбежишь на берег кратера Бубукина!

— Неужели и Нина Аркадьевна поддерживает Баборыбу? — спросил Куропёлкин.

Теперь-то Куропёлкин давал возможность порадоваться господину Трескучему. Да что там порадоваться! Был произведён для Трескучего будто бы залп праздничного салюта и фейерверковые букеты с приятным треском взорвались над его головой. Чесменская победа была одержана Трескучим над шутником, дерзнувшим иронизировать над нежно-внезапными чувствами вчерашнего шатена, а ныне козырного брюнета. Может, в будущем — и туза пик.

— Ну, ты, Куропёлкин, даёшь! — хохотал Трескучий. — Ты кто? И кто Нина Аркадьевна? Даже если тебе поставят монумент у кратера Бубукина, отношение её к тебе не изменится. Кстати, она просила узнать, кто такой Бубукин и чем он хорош.

Рассказчик этой истории посчитал нужным вспомнить о Бубукине.

Зачем это надо было делать? И сам не знаю. Впрочем, потребность в этом разрешений у меня не просила, не объясняла — зачем, а подымалась в котле воспоминаий неуправляемой уже опарой в блинные дни масленицы. Двадцатилетним шалопаем (вернее, двадцатитрёхлетним, да и шалопаем ли? имел уже сына, работал в серьёзной, но и озорной газете, кормил семью) я загремел на «скорой помощи» в челюстно-лицевой госпиталь на какой-то улице восточнее Донского монастыря. Увезли же меня с работы, определив температуру в сорок один с половиной градуса, сами и заговорили: «Минуты терять нельзя». Из-за температуры и болей соображения у меня были плавающе-малярийные. В госпитале недомогание моё было признано воспалением надкостницы, и начались ковыряния в моём рту. Что-то в тот день происходило в Москве и с челюстями других людей, в госпиталь мобильные кареты то и дело доставляли мучеников зубной боли к креслам стоматологов. А я, уже забинтованный, успокаивался, но какой-то мужик в палате рядом всю ночь стонал, матерился, ревел свирепым подраненным лесным зверем, ругал правительство, каждого его члена по имени, и в особенности председателя Госплана Байбакова, а то рыдал и умолял спасти его.