Утром выяснилось, что меня не только забинтовали, но и превратили в Шарикова из фильма Бортко. Тут в моих воспоминаниях происходит временной заскок. В пору воспалившейся надкостницы Полиграф Полиграфович ещё не вылупился (не давали) из рукописи Мастера и не отправился бродить по журнальным страницам и уж тем более не мог превратиться в киногероя. Но по моим нынешним понятиям, хотя и преувеличенным, я выглядел тогда так же отвратительно, понятно, что и смешно, как и Шариков, сумевший произнести слово «Абыр». Голова в бинтах, две прорези, одна для глаз, естественно, соседи по палате видели в ней глаза испуганного дебила, вторая прорезь для рта, эта — обидная, две недели мне полагалась Нулевая еда, нечто протёртое и жидкое.

В первый день соседи со мной почти не общались. То ли жалели меня и мою надкостницу. То ли полагали, что никакого толка от разговоров с дебилом ожидать не приходится. Коек в палате стояло шестнадцать, и все они были заняты. Мужики поправляли здесь здоровье жизнерадостные, весёлые и разговорчивые. Молчал лишь один из них, тот самый мужик, что ночью орал, стонал, материл правительство и умолял спасти его. У него выдрали три зуба, два по делу, больных, один здоровый — в придачу к больным, на всякий случай. Врачу, совершавшему обход, он пожаловался. Ничто у него теперь не болело, и это его угнетало. Тоска наехала. И страх. И он не знает, как теперь и зачем жить. «Поменьше ругайте Байбакова» — выписал рецепт здоровой жизни обходящий (обходной?) врач. Кстати, после «выписки» рецепта свирепого ночного мужика в палате стали называть не иначе как Байбаковым. И он, случалось, откликался.

О политике говорили мало, безо всякой охоты, и лищь при чтении газет, до обеда, причём — при обсуждении глупейших заметок. Наиболее важными, со взрывами смеха и выражениями досад, были две темы. Футбол и бабы из соседней женской палаты. Про женскую палату я ничего не знал. А в футбольных разговорах мог бы высказать и суждения. Однако они никого не интересовали.

Между тем уже на второй день после экзекуции я стал ходячим и оказался самым энергичным больным в палате, да, наверное, и на всём третьем этаже госпиталя. Но своей бесполезностью вызывал лишь раздражение лежачих соседей. А в палате, стало мне известно, находились, «отдыхали» и люди, побывавшие в дорожных происшествиях (на автомобилях, мотоциклах, велосипедах), а также в кулачных боях. В челюстной госпиталь они попадали из-за первых впечатлений милиционеров и экипажей «скорых» (выбитые зубы, морды в крови), потом выяснялось, что у них имеются переломы рук и ног и черепные травмы. Для этих ветеранов (кто уже провёл здесь неделю, а кто и поболее суток) я мог бы оказаться идеальным гонцом, но кто бы мне с моими бинтами решился выдать в винных отделах бутылку водки или хотя бы «Три семёрки» и «Агдам»? Да меня бы в мгновение отправили в дурдом или в обезьянник!

В палате, а может, и во всём госпитале, в мужских его скоплениях, медицинские работники исключались, у них были свои привычки и способы их поддержания, существовал неистребимый послеобеденный ритуал омовения организмов. Были тому объяснения и оправдания. Действительно, большинство мужиков, пусть и временно, были обречены здесь на Нулевую еду, из чего создавалась эта безвкусная дрянь, предположения выстраивать не хотелось. Просто требовалось производить профилактическую дезинфекцию кишок и пищеварительного тракта, а потому и отправлялись в ближайшие магазины гонцы.

Однако ритуал удавалось совершать не каждый день. То денег не добирали, то гонцы не находились или были и после обеда заняты на процедурах. То ли ещё что…

Но в пору моей госпитальной жизни соблюдению ритуалов помех не было. И как ни странно, участвовать в одном из них было предложено и мне. Инженер с «Калибра» Анатолий, с соседней койки, поманил меня бутылкой за 2.87 и спросил: «Будешь?» «Не пью!» — в испуге произнёс я и опустил свою и так сомнительную репутацию на дно колодца. «Ну, тогда пошухери у дверей. И чтобы ни одна баба к нам не прорвалась! А то ведь пить на халяву они горазды!»

Приказание было выполнено, и я проболтался в коридоре минут сорок. Тогда и были сделаны первые наблюдения над женской разновидностью челюстно-лицевых.

Во-первых, совсем иные причины вынудили их оказаться в зубном раю.

Собственно, это, во-первых, и было самым существенным в их историях То есть пригнали их сюда не кариесы, не воспаления дёсен, не пародонтозы и уж тем более не цинга, подарок полярных экспедиций, а пригнали кулаки мужей, любовников, постоянных или случайных, а также неоправданные действия неуравновешенных соперниц.

В общем, многие из наших барышень были битые. Ходили они не только с каркасами-решётками во рту для исправления поломанных челюстей, но и с синяками под глазами, со сдвинутыми носами, с лечебными ошейниками под подбородками. Наверное, и на телах наших битых имелись следы мужских самоуправств.

И при этом обитательницы женской палаты (и там стояло шестнадцать коек) были сексуально озабоченны. Хотя, как сказать… В озабоченности есть и некие унылости и чуть ли не безнадёжность. Наши же «крали бытовые», по понятиям медиков, не все, конечно, но многие, находились в состоянии любви.

Мало того что происходили вспышки страстей семейных (добавим сюда и отношения любовников) с взаимопрощениями, с возобновлением юношеских чувств, с клятвами и стояниями на коленях. Так ешё возникали и романтические сюжеты с участием временных пациентов госпиталя. Ничего особенного в этом явлении, как мне стало понятно позже, не было. Никаких сдвигов в небесах, никаких падений метеоритов в озеро Чебаркуль, никаких мистико-эротических знаков и воздействий Камасутры, о которой, впрочем, тогда не имели представления. Травматики, люди практически здоровые, ну, подумаешь, зубки поболели, маялись в бездельи, телевизор в госпитале был один, и в девять его выключали, мобильники ещё не изобрели, кроссворды в моду не вошли, медперсонал был государственно строг. Скука. Отчего же и не завести тут приключения, хотя бы и на несколько дней, но без всяких долговременных обязательств. Стадо быть, больничные романы были схожи с романами курортными.

Однако эти приключения не могли состоять из одной лишь трепотни и лизаний языками, а должны были иметь и завершения со всхлипами и восторгами. Но где получить эти всхлипы и восторги? Если только на камнях больничных лестниц. Семейные же восстановители устоев хотя бы могли использовать скамейки в госпитальном саду. Но ничего приятного в этом не было. То есть было, конечно, и приятное, нам-то к чему только не приходится привыкать, однако и со скамеек в сумерках жаждущих любви гнали соблюдатели благонравия. Естественно, и восторги на ступенях каменных лестниц были прекращены.

А потому иные мои соседи по палате ходили мрачные и отказывались полоскать зубы.

И вдруг удивили медиков желанием добиться немедленной выписки недолеченные. Медикам были известны прежние упования тружеников разных важностей — инженеров, конторщиков, водителя троллейбуса, ходуна-точильщика ножей и ножниц, да мало ли кого. У всех до поры до времени есть зубы, так вот все эти люди мечтали недели три поотлёживаться, дурака повалять, отдалиться от своей служебной рутины, от опёки начальства и жён, и вдруг — просьбы о немедленной выписке.