— Вас! Жена…

— Ну как? — спросила жена. — Тебе не мешают?

— Нормально, — бодро прошептал я, но, заметив жадный взгляд на трубку так и не отбывшего от телефона-автомата наглеца, добавил: — Но ты чаще подходи к телефону, проверяй качество связи. Кстати, какие у тебя сейчас проблемы?

Жена поняла, говорить, правда, ничего не стала, но дала мне возможность послушать репортаж без опаски быть отодвинутым от аппарата более азартными людьми. Однако проснулся и захныкал сын, и жена была вынуждена отойти от репродуктора, упомянутый выше наглец учуял это и чуть ли не вырвал у меня трубку. Но не вырвал.

— Ребёнок плачет, — деликатно объяснил я. — Подожду, пока он не успокоится…

— При чём тут какие-то ребёнки! — возмутился наглец. — После одиннадцати о ребёнках вести разговоры — не сметь! А слушать Париж не запрещено. Но — дозволенным ушам.

Словами этими он вызвал во мне режимно-больничный трепет, и руки мои ослабли, трубка тут же оказалась собственностью наглеца. «Да кто он такой! — протестовал я. — Может, такой же проглатыватель нулевой еды, как и я!» И теперь уже, слова не произнеся, я отобрал у наглеца трубку. Счёт так и не был открыт. «Бубукин! Бубукин! Бубукин!» — ударяло мне в перепонку. «В полуфинальном матче в ударе был Валентин Иванов, — радиовещал Озеров (так мне запомнилось), — а теперь ведёт вперед нашу команду Валентин Бубукин!» Ощутимое энергетическое брожение стало происходить в нашем госпитале. Снизу и сверху подбирались гонцы из многих палат, среди них и девушка-мотоциклистка со сдвинутой челюстью, и все они страждали хотя бы на секунду приложить к трубке ухо, пусть и под бинтом, и услышать Париж. И так продолжалось до конца первого тайма. А под конец первого тайма югославы забили нам гол. И могли забить ещё один…

Как давно это было…

В перерыве меня лишили права первой ночи, будто аппарат И-1-51-50 стоял не в моём доме на отцовском письменном столе и не моя жена взялась стать транслятором вдохновений Озерова. Я же по требованию масс, пообещавших подежурить при трубке, был отправлен в две палаты на нашем третьем этаже, мужской и женской, с поручением рассказать о событиях первого тайма. В палатах никто не спал.

Доклады мои не вызвали одобрения, особенно в женской палате.

— Играть не умеют дармоеды!

— Родину позорят!

— А кто такой Бубукин? — поинтересовалась юная леди с распоркой на нижней челюсти. — Или Бурбукин.

— Полузащитник, — сказал я. — Крепкий мужик. Моторный.

— Не из «Спартака»?

— Нет, — сказал я. — Из «Локомотива».

— Он лысый! — рассмеялась калека с койки у окна.

— Лысый? — ужаснулась первая вопрошавшая. — Из «Локомотива»!

Открытие до того раздосадовало её, что она повернулась ко мне спиной и натянула на голову одеяло.

— А как там милашка Понедельник? — спросила молодица в ошейнике.

— Какой же Понедельник милашка? — снова рассмеялась больная у окна. — Он же бледная тень нашего несчастного Эдика!

— Понедельника упоминали редко, — на всякий случай сообщил я. — И конечно, жаль, что Эдика на месте Понедельника, то есть на своём месте, сегодня нет.

Я уходил из женской палаты при начавшейся там дискуссии: показательно ли, в назидание другим, или же по делам посажен Эдик, и все ли мужики сволочи…

В нашей палате при моём отчёте и упоминании имени Бубукина сейчас же возникали смешки, это лысый, что ли? Я чуть было не вступил с коллегами в полемику. С точки зрения болельщиков, в ту пору быть лысыми или плешивыми спортсменам как бы не полагалось. А лысый футболист казался будто бы нарушением законов природы. Но с трибун, скажем, «Динамо» определить, лысый ли Бубукин или у него просто редкие волосы, было невозможно. Но привыкли к аттракциону, тем более что Бубукин играл не во всемогущем «Спартаке», а потом и вовсе перешёл в ЦСКА, в конюшню, и при случае принимались освистывать его и кричать: «Лысый»!

Однако в ту ночь (по московскому расписанию) Бубукин ответил злым языкам и свистунам. Уже на первых минутах второго тайма он совершил рывок на двадцать пять метров, нанёс пушечный удар, и набежавший Метревели вмял мяч в ворота. И этот удар Бубукина оказался переломным в игре. Сразу же пошла на ворота югославов атака за атакой…

То есть именно такое вречатление осело в моей памяти. Но может быть, я о чём-то запамятовал, а о чём-то и нафантазировал.

Случалось со мной и такое…

Как давно это было…

Так вот. Команда наша со счётом 2:1 выигрыла Кубок Европы. Турнир был вскоре признан первым чемпионатом континента, а гол в дополнительное время Кубка забил головой, по мнению палаты битых баб, милашка Понедельник.

Но произошло это не сразу, а во время продолжения радиомоста: челюстно-лицевой госпиталь — Напрудный переулок (там жена следила за репродуктором) — Париж.

Энергетическое брожение во втором тайме и в дополнительное время в госпитале усилилось. Выходило, что весь госпиталь уже не спал. Впрочем, «весь госпиталь» — это, конечно, преувеличение. Но и дежурные люди оживились, перестали вредничать, запретами больных (нынче, надо понимать, футболом) не неволили и разрешили включать карманных форм приёмники. Я же не отходил от уже привычного мне автомата, хотя допускали меня к трубке не часто, и то, когда меня подзывала к телефону жена.

А в момент финального свистка в госпитале случилось празднество. Ещё бы! Чемпионы Европы! Получали, конечно, золото на Олимпийских играх в Мельбурне, но там соревновались «любители». А тут триумф в Париже среди профессионалов. Бесспорное событие! Второе после поездки московского «Динамо» в Великобританию! И оно, естественно, вызвало гордо-радостное состояние натур наших соотечественников. Конечно, степень этой радости не могла сравниться с воодушевлением страны в связи с полётом Гагарина, какому предстояло произойти менее чем через год. Но всё же…

Смешно, но и меня в ту ночь причислили к триумфаторам.

А уж мою жену чуть ли не приравняли к декабристкам.

Почему именно к декабристкам, понять мне в ту ночь было не дано. Потом же возведение её в декабристки я мог оправдать лишь бестолковостью общей радости.

Свет на лестнице и в коридорах был включён. Люди из медперсонала потихоньку и без лишних нравственных предупреждений куда-то удалились. Наверняка в тот час запасы медицинского спирта в нашем лечебном учреждении заметно поубавились. Наиболее смелые барышни, кое-как украсив себя (одна, например, налепила на флюс звёздочку из индийского фильма) и постаравшись соблюсти в нарядах правила приличия, бродили по коридорам в поисках общения и удовольствий. Можно было предположить, что им сейчас не помешали бы и дозы портвейна. Или хотя бы рябины на коньяке. Что уж говорить о мужиках.