— Надеюсь, что про меня тоже анекдот сочинят, как какой-то артист Соколов читал Есенина самому Есенину, — пошутил он и, откашлявшись в кулак, тихо, просто, тепло и нежно начал:

Дай, Джим, на счастье лапу мне,

Такую лапу не видал я сроду.

Давай с тобой полаем при луне

На тихую, бесшумную погоду.

Дай, Джим, на счастье лапу мне.

Голос его заметно дрожал от волнения. Оно передалось и всем другим слушающим. Некоторые переживали за своего товарища, поглядывая на Есенина и пытаясь понять, нравится ли ему, как читает Соколов.

Пожалуйста, голубчик, не лижись.

Пойми со мной хоть самое простое.

Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,

Не знаешь ты, что жить на свете стоит…

Чем дальше читал артист, глядя на Есенина, тем взволнованнее звучал его голос, а улыбка на лице Есенина становилась все шире… и глаза радостно сияли.

Мой милый Джим, среди твоих гостей

Так много всяких и невсяких было.

Но та, что всех безмолвней и грустней,

Сюда случайно вдруг не заходила?

Услышав эти строки, все словно по команде поглядели на Миклашевскую, и она от смущения закрыла лицо руками. А Соколов закончил, молитвенно сложив перед собой руки:

Она придет, даю тебе поруку.

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За всё, в чем был и не был виноват.

Он низко поклонился Есенину в наступившей тишине. Есенин был растроган до слез. Он встал, подошел к артисту, крепко пожал ему руку и обнял.

— Здорово, признаться, не ожидал!.. Ты даже лучше, чем я, читаешь его. У меня рифма все-таки превалирует, а ты… Молодец! Читай с эстрады Есенина: даю «добро»! — он дружески хлопнул Соколова по плечу.

— Друзья, а что, если мы замахнемся на «Пугачева»? Вон у нас какие таланты! — подошел к ним Николай Павлович. — Я уже вижу, как это будет здорово, просто гениально, в чтецком варианте! Под музыкальное сопровождение четырех баянов… — загорелся режиссер. — Вы как, не против, Сергей Александрович?

— Мейерхольд от «Пугачева» отказался: он Маяковского ставит… Если у вас есть желание… Только там женских ролей нет, — улыбнулся он, поворачиваясь к Миклашевской.

Все радостно заговорили, обсуждая предложение режиссера, а Есенин, отозвав к окну Миклашевскую, закурил и, выдохнув в сторону дым, спросил, подозрительно глядя ей в глаза:

— Гутя, я слышал от Мариенгофа, что ты встречалась с Маяковским?

— Встречалась?! — вспыхнула Августа. — Надо же, этот мерзавец прилизанный все может оболгать…

От выпитого вина она побледнела и стала еще неотразимей.

— С Маяковским я «встречалась», — засмеялась она, — раза три, мельком… Один раз выступала на эстраде, не помню где… и он стоял и грустно смотрел на меня. Я почувствовала, что ему жалко меня, мой номер… чуть со стыда не сгорела. Другой раз — у нас дома. Я сидела, что-то шила сынишке, а у соседей гости шумят. Потом в дверь постучали, и вошел Маяковский, видимо, он в гостях был…

— И что, этот жеребец стихи тебе стал читать? — помрачнел Есенин. Августа радостно засмеялась, увидев, что он ревнует ее к Маяковскому.

— Глупый ты! — Она осуждающе посмотрела на него влюбленными глазами. — Он попросил разрешения позвонить, а потом вдруг: «Вы — Миклашевская?» — «Я». — «Встаньте, я хочу на вас посмотреть!» Он сказал это так просто и серьезно, что я спокойно встала. «Да!» — сказал он.

— И все? — допытывался Есенин.

— Поговорили немного о театре, и он ушел, не прикоснувшись к телефону.

— Непонятно, — отвернулся Есенин, затянувшись папиросой.

— Чего непонятно, Сережа? Я заинтересовала его только потому, что мое имя часто связывают с твоим… Еще раз совсем недавно он увидел меня в антракте на каком-то спектакле, подошел, поздоровался и сказал: «Дома вы гораздо интереснее. А так я мог пройти и не заметить вас». Вот и все мои «встречи» с Маяковским. Не знаю уж, как там преподнес их тебе Мариенгоф, но чувствую, что он хочет вбить клин в наши отношения! — сказала она, ласково взяв Есенина за руку.

В дверь постучали. Вошел высокий импозантный мужчина.

— Привет честной компании! Коля! — обратился он к режиссеру приятным баритоном. — Хотя не был на спектакле, но уже слышал много лестного!

— Очень рад, что ты зашел, Всеволод! Проходи, присаживайся! — пригласил его Николай Павлович.

Мужчина подошел к стоящим вдвоем Есенину с Миклашевской и бесцеремонно, по-хозяйски поцеловал ее в щеку.

— Поздравляю, Гутя! — сказал он, глядя скептически на Есенина. Миклашевская, смутившись, покраснела.

— Знакомьтесь. Миклашевский! — представила она бывшего своего мужа и добавила: — Отец моего ребенка… А это Сергей Есенин! — виновато глянула она на Сергея.

— И этим все сказано! — Миклашевский протянул Есенину руку. — Миклашевский! Как Гутя сказала: отец ее ребенка, — сострил он, высокомерно глядя на Есенина.

— И этим все сказано! — осадил его Есенин, с силой сдавив ему руку. Миклашевский сморщился от боли.

— Сева, иди сюда! — позвал Николай Павлович, пытаясь разрядить обстановку и избежать скандала, который неминуемо состоялся бы, будь Есенин пьян. — Давай выпьем за успех твоей… за успех нашей… — поправился он, увидев подходящего к столу Есенина, — нашей несравненной Августы Леонидовны! Ура!

Есенин сам налил себе полный стакан вина.

— За вас, мадам Миклашевская! — поднял он бокал и выпил. Вытерев белым платком губы и отыскав взглядом артиста Соколова, крикнул: — Эй, Соколов! Ты вот это с эстрады читай, разрешаю! — И громко, глядя на Миклашевскую, прочел:

Ну, целуй меня, целуй,

Хоть до крови, хоть до боли.

Не в ладу с холодной волей

Кипяток сердечных струй.

Опрокинутая кружка

Средь веселых не для нас.

Понимай, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

Оглядись спокойным взором,

Посмотри: во мгле сырой

Месяц, словно желтый ворон,

Кружит, вьется над землей.

Ну, целуй же! Так хочу я.

Песню тлен пропел и мне.

Видно, смерть мою почуял

Тот, кто вьется в вышине.

Увядающая сила!

Умирать — так умирать!

До кончины губы милой

Я хотел бы целовать.

Чтоб все время в синих дремах,

Не стыдясь и не тая,

В нежном шелесте черемух

Раздавалось: «Я твоя».

И чтоб свет над полной кружкой

Легкой пеной не погас —