Увидев, как обе женщины мило разговаривают, Есенин крикнул через весь стол:

— Анна Абрамовна, а правда, у Сони глаза добрые?

— Да, Сережа! — ответила Анна, глядя на Толстую и еле сдерживаясь от смеха. — Она очень похожа на своего дедушку, графа Льва Николаевича, бороды только не хватает!.. А где Галя? — спросила она про Бениславскую.

— На кухне, закуску готовит или посуду моет! — ответил равнодушно Есенин. — Сходи за ней, пусть водки еще даст!..

Берзинь вышла на кухню. Бениславская мыла посуду и беззвучно плакала. Анна достала коробку папирос «Сафо» и, закурив, спросила:

— В чем дело, Галя, я ничего не понимаю.

— Чего ж тут не понимать? Сергей собирается жениться… на этой…

— Как это началось у них… когда?

— Здесь и началось. Была вечеринка, был приглашен и Борис Пильняк с Толстой: она же была его любовницей. Дай мне папиросу, — попросила Бениславская, сложив чистую посуду на полотенце на столе. Прикурив дрожащими пальцами папиросу, она невесело усмехнулась: — «Сафо»! И ты тоже «Сафо»!.. Так вот… Пильняку она, видимо, уже надоела, а Сергей в тот вечер стал оказывать ей недвусмысленные знаки внимания. Пильняк ушел раньше, Софья осталась. Засиделись допоздна… Решили, что Есенин пойдет ее провожать… Вот и проводил…

— Зачем Сергей это делает? Ведь видно, что он ее не любит! — с досадой проговорила Берзинь, нервно гася папиросу и прикуривая другую.

— Говорит, что жалеет ее, — горько вздохнула Бениславская. — Но почему он ее жалеет? Из-за фамилии?! Не пожалел же он меня! Не пожалел Вольпин, Риту и других! Мало ли их у него было! А тебя? Тебя он пожалел? Только не лги, «Сафо», — вскинула она на Анну жесткий взгляд.

— Да… — печально сникла Берзинь, — я его любила!

— И любишь?

— И люблю! — откровенно призналась Анна и всхлипнула.

Галя сочувственно обняла ее.

— Мы для него как его любимые папиросы: искурил, изжевал и бросил… Мы все его любимые «Сафо»… — Взяв себя в руки, Галя стала вытирать тарелки. — Пусть женится, не отговаривай. Может, она поможет и он перестанет пить…

— Ты в это веришь, Галя? Я — нет! Это конец… Она его последняя папироска.

— На свадьбу придешь?

— Приду, помогу тебе.

Под конец вечера уснувшего прямо за столом Есенина раздели и уложили в кровать. Гости собрались уходить. Илья, телохранитель есенинский, пошел провожать Софью Толстую, а Пильняк, наотрез отказавшись провожать свою бывшую любовницу, предложил свои услуги Берзинь. Анна вопросительно поглядела на Бениславскую.

— Идите, Анна Абрамовна, идите! Чего уж тут. Пусть будет все так, как будет. Он сам сделал свой выбор!

Два самых ярких и скандальных поэта жили и творили в Москве в одно время. Хулиган и скандалист, златокудрый Лель девичьих сердец Сергей Есенин и оратор, горлан, идейный главарь комсомольской братии Владимир Маяковский. У каждого была своя «армия» почитателей и поклонниц, которая считала своего кумира единственным достойным обожания. И каждая считала своего «небожителя» выше и гениальнее другого. Рано или поздно Есенин и Маяковский должны были сойтись в поэтической схватке, чтобы победить и получить славу лучшего поэта Советской России.

И этот день настал. В огромной аудитории Политехнического музея народу набралось — яблоку негде упасть. Атмосфера в зале сразу накалилась до предела. Каждую реплику, каждое стихотворение «своего» лидера публика, четко разделившись на два непримиримых лагеря, встречала ревом восторга и дружными аплодисментами.

— В настоящее материалистическое время тот поэт, кто полезен! — рявкнул в зал Маяковский. Есенин, сидя на краешке стола, поглядел снизу вверх на Маяковского, стоящего посреди сцены, как памятник, и отбрил не задумываясь, легко и непринужденно:

— А я считаю, что во всякое время полезен тот, кто поэт!

— А я не поэт?! — спросил Маяковский, обращаясь к залу, и получил поддержку «своих» в виде громких аплодисментов.

— Поэт! Но неинтересный! — смеясь, сказал Есенин, когда аплодисменты стихли. — Вы поэт для чего-то, а я поэт отчего-то, не знаю сам отчего… Вы проживете до восьмидесяти, Маяковский, и вам поставят памятник на площади… — Он насмешливо взглянул на него. — Вот в такой позе, как вы сейчас стоите, застынете навек, окаменев!.. — Зал захохотал. Даже ярые поклонники Маяковского засмеялись. — А я сдохну под забором, на котором ваши стихи-агитки расклеивают. И все-таки я с вами местами не поменяюсь! — Есенин встал и, подойдя к краю сцены, прочел, рубя рукой воздух, как Маяковский:

Приемлю все,

Как есть все принимаю,

Готов идти по выбитым следам.

Отдам всю душу Октябрю и Маю,

Но только лиры милой не отдам!

Публика зааплодировала, а Есенин повернулся и снова уселся на край стола.

— Уж лучше мои агитки на заборе, чем ваши похабные стихи на стенах Страстного монастыря! — обиженно пробасил Маяковский. А Есенин веселился оттого, что Маяковский стал терять свое высокомерное самодовольство:

— Это не стихи, а озорство! Вы меня назвали «звонкий забулдыга-подмастерье»? Врете, Маяковский! Я пришел как суровый мастер! А вопрос, кто из нас подмастерье, кто мастер, время решит!

Страсти накалялись. Взволнованная молодежь напряженно гудела, обсуждая достоинства каждого поэта и его выступления. Казалось, в воздухе блуждали два высоковольтных заряда, положительный и отрицательный, и достаточно было лишь короткой стычки, короткого замыкания, чтобы полыхнула молния и грянул гром. И, как всегда и во все времена, нашелся человек, который умышленно спровоцировал скандал. Самоуверенно-нахальный студент Фридман выскочил на кафедру и обратился к аудитории:

— Зачем мы будем ждать, когда время рассудит? Предлагаю прямо сейчас, здесь: дуэль Маяковский — Есенин!..

И публика мгновенно отреагировала:

— Браво! Здорово! Дуэль! Ду-эль! Ду-эль! Дуэль! — скандировали собравшиеся, не жалея голосов и ладоней. Что-то средневековое почудилось Есенину в их неистовстве. Ристалище, когда толпа требует: «Кро-ви! Кро-ви!» Хлеба и зрелищ во все времена!

«Ничего не меняется в человеке, как бы далеко ни шагнула цивилизация, человек все тот же: любовь и ненависть, добро и зло, великодушие и зависть», — усмехнулся он своим мыслям и вышел вперед, подняв руку и прося тишины:

— Если на одну площадку выпустили двух львов, они должны драться! Позор падет на голову того, кто смалодушничает и обратится в бегство! Я готов! — Есенин сбросил пиджак, словно и впрямь собирался драться с Маяковским. Этот его жест вызвал в зале бурю восторга.

— Браво, Есенин! Бра-во! Е-се-нин! Е-се-нин! «Ху-ли-ган!» «Ху-ли-ган!» — требовала публика его «Хулигана».