— Ну, у меня есть дом. Настоящий, в деревне. Я много сил в него вложил. Семья занимается корабельными перевозками. Я работаю на подхвате у моего дяди, в основном по фрахту. Не спеши, не делай шаг покуда… вот, сейчас, длинный шаг, и-раз-и-два… интересно, кто вообще придумал танцы?

— Мне кажется, люди всегда танцевали.

— Неловкими и неестественными они, однако, стали только у англичан, — проговорил он вдруг с какой-то горячностью, странной для его — сколько она могла судить — сдержанной натуры. — Мне больше нравятся греческие танцы, народные. Ой, на ногу-то зачем? Тебе б взять несколько уроков. Но я рад, хоть в чём-то ты не ловка.

— Если честно, ловка я только экзамены сдавать.

— Ну, кто там спец в экзаменах, я не угадаю, это не моё. Зато обычно чувствую, кто хорош… в другом деле.

— В каком?

— Не бери в голову. Поживём — увидим, прав ли я.

И снова пошёл, придвигаясь, как и положено в этом танце, передом; только что вежливо отдельный, вдруг не то боднул, не то потёрся сквозь мягкую препону юбок, и внизу живота у неё взметнулась искорка возбуждения (отметила и погасила).

— Верну тебя, пожалуй, обратно Фредди, — объявил Найджел. — Увидимся.

Фредди, танцуя с ней, напрочь отваливался своей передней частью, напоминавшей мятую подушку. Преаккуратная стрижка, отполированные до блеска туфли, а вот рука — вялая и липкая. Между тем букеты в вазах на столах между серебряными чашами с пуншем завяли и поредели, расхищенные или нечаянно поломанные. Тянулась и тянулась эта долгая ночь; изредка Фредерика разбавляла скуку походами в дамскую комнату и где-то раз на пятый увидела, как за высоким окном забрезжил серый рассвет. Потом — пожалуй, поздновато для ритуальной рассветной прогулки — они с Фредди уныло прошлись по кембриджским «задворкам» вдоль реки Кем, посмотрели на ивы в первых розово-золотистых лучах, да и вернулись в комнату Фредди завтракать. Здоровая молодая зевота одолевала их за столом; завтрак был настоящий, добротный — яичница-болтунья с беконом, почки, грибы, кофе, тосты с маслом и мармеладом; эта трапеза — второе настоящее наслаждение за всю «ночь удовольствий», мрачно подумала Фредерика. А первое, конечно же, — довольное разглядывание себя в сером платье, ещё до бала, в зеркале.

На то, чтобы отойти от этого бала и подготовиться к следующему, в колледже Святого Михаила, у Фредерики было двадцать четыре часа. Двенадцать из них она проспала, словно кошка, а потом подскочила в панике — надо успеть отгладить и освежить единственное платье! Хоть в этот раз отражение в зеркале уже не так её порадовало (под глазами легли серые, в тон графитовому хлопку, тени), новый бал, напротив, удался.

В колледже Святой Троицы шатёр был зелёно-белый, а здесь — тёмно-розовый, отчего люди за столиками выглядели телесными и душевными. В сером танцевальном зале освещение тоже было розоватым: глубже становились оттенки деревянных панелей, и какой-то живой телесностью наполнялся весь сложный, призрачный веер сводов с тонкими косточками колонн. Танцевать с Аланом джайв означало учтиво и двусмысленно касаться кончиками пальцев, совершать гармоничные движения на параллельных курсах, кружиться — в мирной отдельности друг от друга. Танцевать с ним — всё равно что с прохладным веерным сводом, с невесомой костяной колоннадой, воздухом пронизанной и светом. Касался он её сухонько и легко, самым минимальным образом.

Они сидели под шатром и ели копчёного цыплёнка.

— А Рафаэль Фабер ходит на майские балы?

— Сомневаюсь. Ты представляешь себе его танцующим?

— О да, причём изысканно танцующим. Если захочет.

— Но он не захочет. Он наверняка уехал. Куда-нибудь, где тихо и спокойно. Многие преподаватели в эту пору так делают.

— Куда, например?

— К матери и сёстрам.

— Проверим?

— Конечно, больше-то нам делать нечего.

Колледж Святого Михаила был небольшой и довольно приватный. Комнаты Рафаэля располагались на верхнем этаже одного из зданий, окна которого выходили с одной стороны на мощёный дворик, с другой — на реку Кем. Поэтому отовсюду — из внутреннего дворика, с покатой лужайки, из обнесённого каменной стеной сада — виден был свет в его окне (если он был у себя). Появляясь здесь в пору репетиций, заходя к Хью, или Алану, или к Харви Органу, она всегда смотрела на верхний этаж — есть ли там этот светлый прямоугольничек. Сегодня свет горел — на серой стене, за белыми шторами, жёлтое пятнышко. Огонёк в окне учёного. Как же попасть в его жизнь?

— Поднимемся?

— А вдруг он не захочет нас видеть?

— Тогда он так и скажет.

Непонятно было, желал ли Рафаэль, как это принято в Кембридже, показать запертой наружной дверью, что его не следует беспокоить, — ибо эта дверь, массивная, деревянная, была приоткрыта лишь на самую малость. Алан отворил её пошире и постучал во вторую, внутреннюю дверь. Тишина. Постучал ещё раз и, судя по всему, услышав из комнаты какой-то ответ (неясный Фредерике), вошёл, за ним нерешительно Фредерика. Рафаэль, в сером свитере под горло и брюках, полёживал на диване. Не поворачиваясь, бросил несколько раздражённо:

— Кто там?

— Алан и Фредерика. Нам надоело веселиться, и мы решили заглянуть к вам. Прогоните нас, если заняты.

Снизу, из внутреннего дворика, сюда вихрем взлетала музыка — вернее, приглушённый ритмичный рокот.

— Да как можно вообще хоть что-то делать под такой шум? Хотите чаю или кофе? Я пытался читать Паскаля. Тщетно.

Он поднялся и направился в свою маленькую кухню. Фредерика погляделась в зеркало над камином, заправила выбившиеся прядки обратно в пучок. Алан подошёл, встал рядом. Рафаэль вернулся из кухни и пристроился сзади, между ними, перед тем же зеркалом: одной рукой обнял мужское плечо, скрытое чёрной тканью, другой — голое женское, с серебристой бретелькой. Итак, три лица: треугольное, чуть лукавое — Алана, над скосившейся бабочкой; её собственное, белое и бледное, жадное и упорное, над голыми плечами и притаившимися в серых чашечках, словно исподтишка что-то высматривающими грудями; и, наконец, третье, тёмное, Рафаэлево, глядевшее самому себе в глаза. Отражённые глаза Алана встретились с отражёнными Фредерики, и оба улыбнулись тому, как напряжённо и внимательно Рафаэль смотрит на себя. Рафаэль впервые дотронулся до неё. Его шерстяное, свитерное прикосновение к голой её коже было невесомым, тонкие пальцы мельком провели по предплечью, нежно сжали — мимолётной щепоткой — кожу и упорхнули. Они сели и стали говорить, в основном о Паскале. Неспешный разговор, вкусный кофе, неизменный пряный пирог… Вот она — Кембриджа суть, музыка, балы, уединённые внутренние дворики, а над ними — умные, изящные беседы о Паскале… Когда они собирались уходить, Рафаэль вновь легко, но немного увереннее коснулся её руки, молвил:

— Заходите ещё как-нибудь, я всегда рад вас видеть. — Потом добавил: — Надеюсь, вы останетесь на большие летние каникулы здесь, в Кембридже.