этом. Дело в том, что его смерть необходима. Я вам точно говорю: если сейчас не отвлечь их внимание от негритянской общины в целом, это отбросит борьбу за равноправие на пятьдесят лет назад. И если вы думаете, что я преувеличиваю, я вам скажу, что такое уже однажды было, и всё происходило в точности так же.

Собравшиеся удивленно уставились на Перегрина.

– Да, черт подери, такое уже было. И хотя мы не имели никакого отношения к тому, как это закончилось, – слава Богу, что так, а не хуже, – если бы нас спросили, мы посоветовали бы им в точности то же самое.

Неожиданно одного из них осенило.

– Эммет Тилл[26], – выдохнул он.

Перегрин кивнул.

– Верно. Там даже обстоятельства не были точно известны, но начались беспорядки – не такие серьезные, как здесь, но все-таки – и люди выволокли Тилла из тюрьмы и убили. И все сразу закончилось. Как по щелчку.

– Но линчевать… – в ужасе начал Робле.

– Тебе все еще не понятно? Ты что, тупая обезьяна, как нас белые называют? Не видишь что ли, что один мертвый Дэниел Уайт стоит ста живых Уайтов? Только представь: северяне придут в ужас, международный резонанс, призывы покарать линчевателей, быстрое продвижение нашей повестки… Пойми наконец, что Уайтом нужно пожертвовать для общего блага! Для блага его же народа! Всю жизнь он был никчемным ублюдком, а после смерти станет героем.

Робле отшатнулся. Перегрин говорил очень эмоционально, но без всякого фанатизма – это было скорее отчаянное желание убедить слушателей в своей правоте. Робле полагал, что в глубине души, где нет места чужим мнениям, каждый из них думает одинаково. Согласиться с Перегрином – значило совершить убийство… или, скорее, потворствовать убийству. Насколько действительно необходимо это линчевание? Вероятность того, что ситуация ухудшится, несомненно высока. Возможно, сожгут еще больше домов. Возможно, покалечат, а то и убьют еще больше людей. Но достаточно ли одной вероятности для того, чтобы принести человека в жертву ораве линчевателей? Достаточно ли того, что, пожертвовав одной жизнью, они, возможно, спасут сотни других? При том, что речь идет о жизни, которая, честно говоря, и гроша не стоит? Решение было бы проще принять, если бы Дэниел Уайт обладал хоть какими-то достоинствами, тогда они могли бы поставить себя на его место и решительно отказаться от этой идеи. Но он был именно тем, кем окрестила его белая пресса: скотом, и это усложняло дилемму.

«Не знаю… даже не знаю», – бормотали собравшиеся.

Речь шла не только о спасении обитателей Литтлтауна – хотя людей приносили в жертву и ради куда меньшего количества жизней – но и о спасении будущих поколений, о том, чтобы их дети могли расти свободными от нищеты и предубеждений и не знали таких слов, как «черномазый», «ниггер» или «закон Джима Кроу»[27]. Речь шла о большем, чем о нити жизни Дэниела Уайта. Нити, которая может стать петлей, затянувшейся на его шее.

Это решение было как обоюдоострый меч: рубанешь одним концом – и усмиришь гнев толпы; рубанешь другим – и прорубишь дорогу к взаимопониманию, используя покаяние и наглядный пример.

Смогут ли они решиться на такое?

Если бы это было кино, а не в некоторой степени правдивая история, камера показала бы освещенную свечами темную комнату с нескольких ракурсов, нагнетая атмосферу. Оператор брал бы по очереди крупным планом напряженные лица людей, на которых уже читается принятое решение. Но это в кино, где все можно подчеркнуть удачным запоминающимся кадром. А на самом деле собравшиеся просто пожимали плечами, мялись и все никак не могли решиться. В конце концов Перегрин сказал:

– Давайте поговорим с кем-нибудь, кто знает этих линчевателей.

Все согласились, ибо решение, которое им предстояло принять – это не то, что один человек может решить в отношении другого.

Открыв дверь дома на окраине Литлтауна и выйдя на улицу, они не увидели моря теней в темноте и подскочили от неожиданности, когда злобный голос прорычал: «Что, мужик, приехал из Саванны, чтобы вытащить из тюряги этого негра-насильника? Ни хрена у тебя не выйдет!».

Сначала нападавшие орудовали свинцовыми трубами и молотками, но потом выдохлись, и в ход пошли ноги и кулаки. Перегрин получил удар в лицо, который отбросил его к стене дома. Где-то в темноте он слышал крики Робле и влажные мерные звуки ударов ботинка по чьей-то окровавленной плоти.

Много позже, когда в их глазах перестали кружиться звезды, а странные новые цвета снова стали привычными красным, зеленым и синим, Перегрин и его спутники медленно поднялись на ноги.

Лицо Робле выглядело, как кусок филе на прилавке мясника. Он осторожно утер кровь и сказал:

– Это всё Уайт. Его работа. А мы за него расплачиваемся.

Перегрин промолчал, ему даже дышать было больно. У него явно были сломаны ребра. Он прислонился к стене дома и ждал, что скажут остальные.

Они заговорили, всхлипывая и задыхаясь:

– Пусть линчуют.

– Не будем им мешать.

Местные знали, к кому пойти, знали людей, которые уже приготовили веревку, людей, которые набросятся на них, как только увидят, но остановятся, когда они скажут, что пришли отдать им Дэниела Уайта. Они знали, к кому пойти.

Перегрину они сказали:

– Мы скоро вернемся. Вы полежите тут, отдохните. Мы сами.

И с этими словами они ушли в ночь, чтобы отомстить.

Обессиленный Перегрин заплакал, привалившись к стене. Он обратил лицо к небу и тихо сказал:

– Господи, они действительно собираются это сделать, но ведь ими движет вовсе не забота о других. Они просто ненавидят Уайта. Они выдадут его линчевателям, и да, Господи, это нам и нужно, но почему они делают это из мести?

Некоторое время спустя, когда Перегрин, несколько раз терявший сознание и снова приходивший в чувство, увидел, как толпа берет штурмом тюрьму, избивает охранников и выволакивает на улицу огрызающегося Дэниела Уайта, в голове у него несколько прояснилось.

Оно того стоило. Должно стоить. То, что они сделали, то, что допустили, должно быть как-то оправдано, когда придет время подводить итоги. Как он там говорил? «Ради общего блага». Да, это должно быть так – они сделали это ради общего блага. Потому что если он ошибся, его грех столь тяжел, что даже ад изрыгнет его.

Но если это действительно того стоило, конец был уже, вероятно, близок.

И, если бы это было кино (желательно, со счастливым концом), – а не довольно гнусный всамделишный случай в центральной Джорджии – человек по имени Перегрин обдумывал бы в этот момент надпись на памятнике мученику Дэниелу Уайту.

Не твоя и не моя