Он обогнул квартал и вышел на пустынную Керзон-стрит, освещенную луной. Он твердо решил осуществить задуманное. Он найдет настоящего убийцу, даже если за это придется заплатить собственной жизнью.

– «Когда самые тяжелые дни миновали, я стал замечать, что в то время как все другие странности постепенно исчезают, это одно остается как было: всякий, кто подходил ко мне, делался похожим на Джо. Я открывал глаза среди ночи и в креслах у кровати видел Джо. Я открывал глаза среди дня и на диване у настежь открытого, занавешенного окна снова видел Джо, с трубкой в зубах. Я просил пить, и заботливая рука, подававшая мне прохладное питье, была рука Джо. Напившись, я откидывался на подушку, и лицо, склонявшееся ко мне с надеждой и лаской, было лицо Джо»[56].

Джеймс не знал, долго ли Корделия читала: он застыл, закрыв глаза и положив руку на лицо, изо всех сил пытался успокоиться и уснуть. Но сон не приходил. Это было невозможно. Он не в состоянии был перестать думать о Корделии, несмотря на то, что мог дотронуться до нее, лишь протянув руку. Он думал о том чувстве, которое она вызывала у него, вспоминал, каково это было – набрать пригоршню ее тяжелых шелковых волос, прижиматься к ней всем телом. Но он думал не только об этом – воспоминания обо всех минутах, часах и днях, проведенных вместе, мелькали в его мозгу, словно молнии, освещавшие тьму. Он видел вечера, проведенные за игрой в шахматы, видел, как они смеялись, обменивались понимающими взглядами, шепотом поверяли друг другу секреты. Браслет казался тяжелым, словно гиря. «Но ты же любишь Грейс, – шептал ему назойливый голос. – Ты знаешь, что это правда».

Джеймс приказал противному голоску замолчать, постарался подавить мысль о Грейс. При этом он испытал боль, какую испытывает человек, надавливая на синяк или место перелома. Он целовал Грейс совсем недавно, сегодня днем, но воспоминание об этом поцелуе потускнело, как старый пергамент, как впечатление, вызванное вчерашним сновидением. Боль пульсировала в голове, сдавливала виски; коварный голос хотел, чтобы он думал о Грейс, но Джеймс снова воспротивился.

Вместо этого он подумал о Маргаритке. Он так скучал по ней, пока она была в доме матери; проснувшись, он первым делом вспомнил о ней, его первым побуждением было поделиться с ней своими тревогами. Она помогла бы ему разобраться во всем, успокоила бы его. Это было нечто большее, чем дружба, а кроме того, друг, появляющийся в комнате, не вызывает в тебе желания схватить его в объятия и осыпать жадными поцелуями.

Но долг обязывал его оставаться с Грейс. Он несколько лет назад поклялся ей в вечной любви и верности. Он уже не помнил, когда и как это произошло, но уверенность эта была подобна тяжелой каменной плите, давившей на плечи. Он обещал ей это потому, что любил ее. Обещания связывали его. Запястье пронзила острая боль. «Ты всегда любил Грейс, – снова взялся за свое мерзкий голос. – Нельзя так просто отречься от любви. Это не мусор, который оставляешь на обочине. Это не игрушка. Ты никогда не любил никого, кроме нее».

Потом он услышал еще какое-то негромкое бормотание. Это Маргаритка читала ему роман Диккенса.

– «Последнее время – очень часто. Была долгая, трудная пора в моей жизни, когда я гнала от себя воспоминания о том, что я отвергла, не сумев оценить. Но с тех пор как эти воспоминания уже не противоречат моему долгу, я позволила им жить в моем сердце».

И в этот момент к нему вернулось воспоминание, живое и яркое, воспоминание о другой комнате, о ночи, когда он метался по постели, а Маргаритка читала ему вслух. Оно было подобно могучей волне; волна подняла его, выбросила на берег и отступила прочь. Он потянулся к этому образу из прошлого, но видение растворилось во тьме; Джеймс лишился сил и не мог больше сопротивляться чужому неотступному голосу. Он видел Грейс сегодня днем и не смог удержаться, поцеловал ее. Он действительно ее любил. Теперь он был убежден в этом, но мысль эта была тоскливой, как скрежет засова на двери темницы.

– Джеймс? – Корделия перестала читать, голос у нее был озабоченный. – С тобой все в порядке? Неужели дурной сон?

Ночь походила на пропасть, черную, бездонную; Джеймс мучительно желал того, чего не мог ни описать, ни назвать.

– Нет, – прошептал он. – Пока нет. Никаких дурных снов.

Убийца научился перемещаться так проворно, что простые люди даже не замечали его; для них он был тенью, мелькавшей в подворотнях и углах. Ему больше не нужно было прятаться или бросать окровавленную одежду в заброшенных зданиях. Его бесконечно забавляла тупость Сумеречных охотников, которые до сих пор сторожили фабрику в Лаймхаусе – неужели они ожидали его возвращения?

Он шел среди толпы прохожих как невидимка. Иногда он останавливался, чтобы оглядеться, и улыбался, вспоминая, что в этом больше нет нужды. На рассвете прольется кровь, но чья это будет кровь? Группа Сумеречных охотников прошла мимо и свернула на Брюэр-стрит. Он оскалил зубы, как волк. Как занятно будет наброситься на одного из них, ударить его и оставить умирать в луже крови еще прежде, чем остальные заметят исчезновение товарища!

Потянувшись за кинжалом, он заметил другого Сумеречного охотника, высокого темноволосого юношу. Этот был один, он все время оглядывался, держался настороже. Он не был частью отряда. Он вышел на Голден-сквер, высоко подняв голову, расправив плечи. В памяти убийцы всплыло имя. Томас Лайтвуд.

Безмолвный город спал под белым одеялом. Томасу казалось, что шорох его одежды, позвякивание оружия и скрип снега под сапогами разносятся по пустынным улицам на несколько кварталов. Он шел мимо запертых лавок, мимо темных жилых домов, где люди отдыхали в тепле и безопасности, не подозревая о том, что он охраняет их покой.

Он оставил позади Мэйфэр, прошел через Мэрилебон, скользя равнодушным взглядом по витринам, в которых поблескивали рождественские украшения и подарки, и, наконец, добрался до ограды Риджентс-парка. После оттепели подморозило; деревья, облепленные мокрым снегом, к утру превратились в причудливые ледяные скульптуры. Незадолго до рассвета Томас заметил на Юстон-роуд несколько карет: вероятно, это врачи спешили к серьезно больным пациентам или возвращались после ночного дежурства в госпитале.