– У меня есть дальний родственник в Ереване, ваша благословенность. Всю его семью предала мечу банда разбойников, желавших, чтобы они отвергли святую Церковь и в особенности доктрину Воплощения.

– Ужасно! – воскликнул патриарх. – Но этих еретиков нашли и наказали?

– Боюсь, что нет.

– Что, всю его семью?

– Почти всю. Кроме моего троюродного брата. Его фамилия Саркисян. Он в тот день был на базаре. Выжила еще молодая девушка, служанка, – обещала поверить во все, чего требовали эти люди.

– Бедное дитя! – Святые очи наполнились слезами жалости к девочке, которая теперь отправится прямиком в ад. – Думаешь, эти люди с гор и мальчика утащили?

– Вполне возможно, ваша благословенность. Теперь возьмите меня за руку.

Патриарх послушно схватился за возникшую перед ним огромную мягкую руку и постарался не пошатнуться под весом опустившегося на его плечо крошечного деймона-соловья, весившего вряд ли больше пригоршни лепестков, но казавшегося ему очень тяжелым.

Гусыня Калумджяна заковыляла вперед, указывая путь из ванной палаты в ризницу, где патриарху уже приготовили верхнюю одежду. Процесс облачения напоминал не столько надевание разных предметов, сколько… уж скорее, залезание в разные сложные конструкции. Самое верхнее одеяние напоминало не то вигвам, не то юрту, с целой системой петель и реек, дававшей патриарху отдохнуть и пережить испытания безжалостно долгой литургии. Внутри даже имелся искусно размещенный сосудик, в который собиралась святая моча, дабы ничто не прерывало ход службы и не доставляло лишних беспокойств патриарху, чей мочевой пузырь, как и у многих пожилых джентльменов, с годами вел себя все более капризно.

Наконец евнух передал старца на попечение трех иподиаконов.

– Спасибо, дорогой Калумджян, – молвил патриарх, с неохотой выпуская его руку. – Постарайся разузнать побольше о… тех вопросах, что мы обсуждали. Буду тебе очень признателен.

Евнух тем временем видел то, чего не видел патриарх. Ясный, пытливый, полный сочувствия взгляд юного брата Меркурия мгновенно прыгнул из-под очаровательно взлохмаченной челки на лицо патриарха, потом на Калумджяна, потом опять на патриарха и снова скрылся под челкой. Тяжелый взор евнуха задержался на иподиаконе на мгновение дольше, чем тому было бы комфортно. Молодой человек понял его смысл, молитвенно сложил руки и вновь обратил все свое смиренное внимание к святому.

Святой произнес первую молитву; настал черед сутаны. Брат Меркурий стремительно преклонил колени; его руки запорхали по пуговицам, разгладили тяжелый шелк, струившийся вокруг ног патриарха; зоркие глаза отметили беспомощное подергивание патриаршей длани, когда он ненароком коснулся правой голени. Ага, стало хуже! Это нужно запомнить.

Еще одна молитва, надели скуфью; еще – капюшон; еще – стихарь; затем, все так же, с молитвами – туника, пояс, два узорных рукава, левый и правый, покрывших простые рукава стихаря. Каждый из этих предметов был так богато расшит золотом и драгоценными камнями, что патриарх все менее походил на человека и все более – на фрагмент античной мозаики. Под их весом он дрожал все сильнее.

– Скоро, святейший, уже скоро, – пробормотал брат Меркурий и снова упал на колени, чтобы расправить подол нижних одеяний, когда огромная верхняя риза со своей арматурой жестких планок путем хитроумного маневра окружила хрупкие плечи святого.

– Брат! – упреждающе прошелестел старший иподиакон, и Меркурий смиренно самоустранился с видом одновременно скромным, услужливым и полным раскаяния: как глупо с его стороны было забыть, что это обязанность брата Игнатия! Его крошечный деймон-тушканчик тоже вежливо убрался с дороги.

– Брат… брат… юный брат, – молвил святой старец, – будь так добр, подкрути лампы в коридоре, что ведет в Палату совета. Я там уже дважды едва не споткнулся.

– Конечно, ваше святейшество, – брат Меркурий низко поклонился, чтобы скрыть разочарование. Теперь остальные двое получат возможность поддерживать святого при входе в зал.

Молодой иподиакон выскользнул из ризницы и едва не налетел на евнуха, ждавшего в коридоре, а может, стоявшего просто так. Что он тут забыл? И эта его физиономия – не то луна, не то ком сырого теста! Брат Меркурий одарил его на ходу быстрой и скромной улыбкой и принялся поправлять фитили в лампах, которые в поправке совершенно не нуждались. Те, что ближе к Палате совета, располагались чуть выше прочих; брат Меркурий, конечно, справился и с ними, но куда медленнее и так неуклюже, что через дверь до него вполне могли донестись какие-то обрывки беседы.

Впрочем, все эти епископы, архиепископы и прочие архимандриты очень хитры! Две тысячи лет закулисного правления миром не так-то легко перемудрить даже миловидному юному иподиакону с обезоруживающей улыбкой. За сиятельной дверью, перед которой так изворотливо прохлаждался брат Меркурий, трое прелатов из Сирии горячо обсуждали изюм. Прочие члены синода – все сто сорок семь, – распределившись по всей палате, вели столь же бессмысленные и светские разговоры. Ни о каких делах не может быть и речи, пока колокол-опустошитель не возвестит, что всех, кроме них, выпроводили из дворца.

Заслышав, как открываются двери ризницы, брат Меркурий оставил в покое лампу, с которой возился, поспешно разгладил свои скромные одежды по стройным бокам и отступил в сторону, готовый в любой миг кинуться вперед и распахнуть двери в Палату перед святым патриархом.

– Назад, дурень, назад! – раздался хорошо знакомый шепот.

Архидиакон Фаларион первым выступил из ризницы. Он следил за ритуальным протоколом, и обязанность отверзания дверей лежала целиком и полностью на нем. Брат Меркурий поклонился и на цыпочках проследовал назад по коридору, почти распластавшись по стене и двигаясь скорее боком, чем анфас. Именно по этой причине – а еще по той, что он как раз успел одолеть половину расстояния – юному брату открылся наилучший вид на все, что произошло дальше.

Во-первых, гусыня-деймон у дверей ризницы вдруг закричала громко и отчаянно, это был вопль ужаса и опасности.

Калумджян обернулся посмотреть, что ее так встревожило, и в следующее мгновение сабля срубила ему голову с плеч. Голова ударилась и с тяжелым стуком покатилась по полу, а очень долгое мгновение спустя за ней последовало и тело, извергая фонтаны крови. Деймон к тому времени уже исчез.

Архидиакон Фаларион кинулся навстречу толкающимся фигурам, текущим из ризницы, и тут же был повержен наземь. Патриарх, влекомый двумя иподиаконами, оказался слишком неповоротлив, чтобы посмотреть, и слишком ошеломлен, чтобы хоть что-то сказать, а сами его служители, разрываясь между паническим ужасом и стремлением защитить старика, не успели двинуться с места и простились с жизнью, испуганно глядя через плечо. Они упали в разные стороны, словно половинки отливочной формы для бронзового изваяния: жесткие мертвые скорлупки, нужные лишь затем, чтобы заключать в себе произведение искусства, впервые явившееся на свет.

Это произведение искусства – сам патриарх – возвышалось теперь, блистая, посреди коридора, поддерживаемое спрятанной в ризе арматурой. На лице его застыло выражение – брат Меркурий очень ясно видел его в свете ламп, – подобающее тому, кто только что решил глубокий и сложный вопрос… возможно даже, узнал тайну Воплощения. Но, в отличие от евнуха и иподиаконов, святому не повезло умереть от первого же обрушившегося на него удара. Нападавшие – их было трое, – кололи, рубили и резали неподатливую, наполовину деревянную фигуру, пока патриарший деймон взлетал, падал, бился о стены, кувыркался по полу, а в воздухе искрились капли жидкой музыки.