Святой Симеон меж тем медленно помавал руками, словно барахтающийся на спине жук, хотя одна из них уже успела лишиться кисти. Но вот соловьиная песнь смолкла, и старец обмяк в своих торжественных ризах, неспособный даже упасть.

Брат Меркурий видел, как убийцы в белых одеждах, а теперь окрашенных в более яркий цвет, чем мгновение назад, опрокинули патриарха навзничь, чтобы убедиться, что тот действительно мертв. Он видел, как они озирались по сторонам и назад – туда, откуда уже слышались крики гнева и ярости, топот бегущих ног, бряцанье копий. Он видел, как их ястребиные лица обратились к нему, и познал ужасающую красоту их взгляда. Он почти лишился чувств, осознав, что они бегут к нему, и последней его мыслью была дверь… дверь…

Которая открывалась сюда, в коридор, и если распластаться по ней и ждать, пока тебя убьют, это задержит душегубов достаточно, чтобы прибыла дворцовая стража. Все это брат Меркурий понял в долю секунды – как и то, что такое поведение ему не свойственно. А свойственно ему, напротив, быть приятным и милым и делать всем легко и удобно, ибо таким сотворил его Бог, и менять это уже не след…

А потому не успели убийцы одолеть и половину коридора, как брат Меркурий ухватился за ручку и распахнул огромные двери настежь. Перепуганные прелаты внутри, заслышав крики и звуки сражения из коридора, уже сгрудились, как овцы, посреди Палаты совета, словно нарочно для того, чтобы ассасины набросились на них всей своей мощью и положили десяток или больше душ, пока стража добежит и нападет на них.

На тело поверженного патриарха брат Меркурий смотреть не хотел. Но знал, что будет хорошо, если его найдут молящимся рядом. И под звуки криков, смерти, грохота, стука, царапанья, свиста и воя из Палаты совета, обрушившихся ему в уши, он осторожно прокрался назад, к простертой золотой колонне с тем, что осталось от патриарха внутри, преклонил колени, позаботившись сначала как следует обляпать себя кровью, и наконец позволил слезам свободно струиться по его бледным щекам.

Было бы неправильно утверждать, что брату Меркурию уже виделись иконы, которые когда-нибудь запечатлеют мученичество святого Симеона Пападакиса, непременным, а возможно, и ключевым элементом которых будет образ юного, пламенеющего верой иподиакона, обагренного кровью убиенного праведника, с большими красивыми глазами, поднятыми к небу в горячей молитве.

Ну, то есть они ему определенно виделись, но не на первом плане, нет. Больше всего его занимал животрепещущий вопрос преемственности… долгие недели политических интриг… возможно, повышение – теперь-то, когда остальные два иподиакона ванной палаты освободили свои места. И еще его до сих пор пьянили прекрасные глаза убийц, бегущих к нему по коридору. Никогда за всю свою короткую жизнь он не видел ничего столь волнующего.

* * *

Тем временем в главном нефе огромного собора, куда не долетали звуки резни, сотни, тысячи людей – и Лира в том числе – собрались под исполинским простором купола, ожидая, когда начнется торжественная литургия. Хор низких мужских голосов тянул гимн, самой своей протяженностью и неспешностью рождавший устойчивое ощущение вечности.

Политика незаметности, которой следовала Лира, отчасти состояла в том, чтобы не задавать никаких вопросов и не заводить никаких разговоров. Поэтому приходилось довольствоваться наблюдениями за происходящим вокруг. Лира впитывала терпение верующих, их неподвижность, подобную трансу и пронизанную торжественной музыкой… пока один из хористов вдруг не дал петуха.

Его будто ударили под дых во время долгой высокой ноты. Не то кашель, не то «ах» нарушил течение музыки; остальные голоса вдруг тоже растеряли уверенность, завздыхали. Через несколько мгновений они вроде бы собрались с мыслями и продолжили, но спустя фразу внезапно смолкли, не добравшись до конца партитуры.

Хор был скрыт от глаз собравшихся, так что причины никто не понял. Восторженная атмосфера службы мгновенно улетучилась. Пребывающее в священном трансе единство распалось на несколько сотен испуганных индивидуумов. Люди озирались, пытались увидеть хоть что-нибудь через головы стоящих впереди. А с хоров понеслись новые звуки: крики, вопли, звон стали и даже одинокий выстрел, от которого все подскочили, уподобившись полю пшеницы под порывом внезапного ветра.

Толпа отхлынула от стен, теснее сгрудившись в центре огромного здания. Лира последовала общему примеру, ничего не видя, но внимательно слушая многоголосый ропот и звуки ожесточенной борьбы за иконостасом. Словно этого было мало, несколько человек в толпе принялись молиться вслух, их голоса были полны отчаяния.

Лира машинально повернулась, чтобы заговорить с Паном… которого, разумеется, тут не было. Одиночество больно толкнуло ее в сердце. Взяв себя в руки, Лира пробежалась по своему проверочному списку, один за другим мысленно вычеркивая пункты и становясь незаметной, невидимой, незначительной, превращаясь в самую скромную, бездеятельную, нерешительную, праздную зрительницу, не способную ни в ком вызвать интереса.

Под этой личиной она и двинулась сначала к стене, а потом вдоль нее – к дверям. Какие-то люди уже спешили к выходу; если возникнет затор, начнутся проблемы. Опасаясь оказаться в ловушке, она прибавила ходу, ужом проскользнула сквозь всю эту неразбериху, некоторое время энергично работала локтями и, наконец, очутилась снаружи, на мраморных ступенях. Солнечный свет на мгновение ослепил ее, но почти сразу же из дверей хлынул человеческий поток, снес ее с лестницы и разлился по площади перед зданием.

Там уже царило смятение. Слухи об убийстве, резне, кровопролитии распространялись со скоростью лесного пожара. Лира могла только гадать, о чем говорят люди, но тут у нее над ухом раздалось несколько слов на английском, и она поспешно повернулась к говорившему.

Это оказался костлявый мужчина с тонзурой и в строгом монашеском облачении. Он очень быстро говорил что-то группе англичан обоего пола, по большей части среднего или старшего возраста. Все лица были отмечены печатью страха и горя.

У женщины на краю группы было доброе, озабоченное лицо. Ее деймон-зеленушка бросил на Лиру сочувственный взгляд.

– Что происходит? Кто-нибудь что-нибудь знает? – она решила нарушить собственное правило.

Услышав английскую речь, женщина стремительно повернулась к ней.

– Говорят, что убили… патриарха… Но точно никто ничего не знает.

– Что вы видели? – воскликнул еще один член группы, обращаясь к монаху.

Тот на мгновение уткнулся лбом в ладонь с выражением полной беспомощности и повысил голос:

– Я видел людей, вооруженных мечами… одетых в белое… они убивали духовенство без разбору… Его святейшество патриарх пал первым…

– И они все еще там?

– Не могу сказать… я спасся бегством… со стыдом признаю это. Я бежал вместо того, чтобы принять смерть с остальными.

По его щекам катились слезы, голос взмывал высоко и ломался, а губы дрожали.

– Но нужны свидетели! – кто-то попробовал его успокоить.