Макарыч с детства возненавидел людей в форме. И помня свое, учился стрелять, метать ножи без промаха. Поначалу считал, скольких отправил на тот свет. Потом сбился со счета и мстил вслепую за свою семью, за отнятое детство, за разграбленный дом.

— Да эта «зелень» — прирожденный мокрушник! Глянь! Сам не больше кубышки, а уже сколько лягавых замокрил! — восторгались фартовые.

— У нас мокрушников полно! У этого хмыренка свой навар будет. «Медвежатника» из него состряпать надо! — сказал пахан «малины», и Макарыча стали обучать самому сложному и почетному у воров ремеслу «медвежатника».

Три года учили его разбираться в замках, работать фомкой, а уж он ее смастерил для себя особую — наборную, на все случаи жизни, постоянно дорабатывал и никогда, даже во сне, не разлучался с нею ни на минуту.

Вначале воровал из злости, мстил за свое власти, какую ненавидел каждой клеткой, и не верил ни в одно слово и обещание. Его трясло от портретов и лозунгов, от демонстраций и выборов.

Ему повезло, что осудили за воровство, не впаяв политику. Не удалось следователю выбить из человека признание. И Макарыч попал в воровскую зону, где не страдал от голода и холода. С воли ему шли посылки от кентов, какие поддерживали «медвежатника», не выдавшего на следствии ни одного из них. Фартовые барака продолжили обучение Макарыча. Тут он прошел целую академию. Накрепко усвоил «закон» с его жесткими требованиями и согласился, дал слово соблюдать его. А на четвертом году сбежал из зоны вместе с двумя фартовыми. Не нагнала их погоня. Не сорвал Макарыч здоровье в зоне, потому хватило сил на побег. И вскоре вернулся в свою «малину».

Ни в чем не знал он отказа и нужды в зоне. Но Девок явно не хватало. И возмужавший, повзрослевший Макарыч ударился в загул. Он не вылезал из притонов. Переспал со всеми шмарами, даже с бандершей. Именно эта — последняя, дважды спасала его от милиции, спешно переодев Макарыча в бабьи тряпки. Ощупать эту «шмару» не решился милицейский наряд. От нее несло потом, как от загнанной кобылы. На что неприхотлива и неразборчива была милиция в связях со шмарами, на переодетого фартового никто не глянул, и тот благополучно убегал. Но едва милиция покидала притон, Макарыч тут же возвращался туда.

— Слушай, ты, потрох! Сколько раз тебе болтать? Коль в этом месте тебя накрыли, не возникай там больше никогда! Не искушай Фортуну! Словят, останешься без мудей! Лягавые псы на расправу короткие! — предупреждали кенты.

— Так мусора во всех притонах засветились. Мне что, из-за них в монахах канать? Нет уж! Я свои яйцы в ломбард не закладывал! И без шмар не канаю! — не соглашался Макарыч.

— Не кривляйся в пидора! Слышь! Сними хазу на ночь. Клей шмар и вези туда. Кувыркайся с ними хоть до усеру. Но не в притоне, где менты придышались! Секи! Не только своей тыквой рискуешь. И еще врубись, о чем вякну. Когда кент засыпался в деле, ему и в ходку — в зону посылают грев. Если на шмарах попухнешь — никаких посылок не жди! Допер? — огрел пахан злым взглядом. И фартовые поддержали его.

Макарыч долго мучился. Он кружил возле притонов, как кобель на цепи. Ему так хотелось ввалиться туда, но удерживал страх. И все же одолел его через неделю. Отводил душу две ночи. А на третью — вытащили его фартовые. Позвали на дело. Решили тряхнуть меховой магазин.

Его ограбили так легко и просто, что сами удивились. Вынесли шкурки соболей и норок, куничьи, выхухоля и горностая. Песцовые не брали за громоздкость и низкую цену. Но Макарыч не устоял. Спер шкурку песца для одной из шмар. Решил порадовать девку. И втай от всех подарил ей северного красавца на воротник. Та через пару дней накинула мех на плечи, пошла по городу прогуляться. Там ее взяла милиция. Прямо за шкурку. Потом, уже в камере, чуть из своей шкуры не вытряхнули, допытываясь, где взяла мех. Шмара терпела сколько хватило сил. Но на третий день раскололась и высветила Макарыча.

Его взяли в притоне… Не случись в том вагоне Шакала, отбывал бы он на Сахалине полный червонец. С острова убежать не удавалось никому. А в пути… Шакал смекнул быстро. И ночью, когда охрана села играть в карты, моргнул Макарычу, жестами показал, что надо сделать. Прыгнул с верхних нар на игравших, опрокинул их, Макарыч тем временем открыл двери. Они выскочили в темноту ночи. Вслед им гремели выстрелы, но состав шел на подъем и машинист не решился затормозить поезд. Пока он взял гору, пока состав остановился и погоня опустилась вниз, беглецы успели заскочить в крытый грузовик, мчавшийся в обратном направлении, и к утру были вне досягаемости для охраны и конвоя.

Шакал предложив Макарычу сменить «малину». Но тот отказался, ответив резонно:

— Ботаешь, мои кенты говно, коль не вырвали из-под суда, из состава? Но зато мой пахан — на воле. А вот ты — загремел в ходку. Что ж за «малина» у тебя? Если тобой не дорожат, что мне там делать?

— Я сам так решил. Кента из зоны достать хотел. Он смыться не сможет без меня. Но отбывает срок на Диксоне. А нас везли на Сахалин. Не по пути мне. Вот и смылся. Придется другого случая ждать.

— Нет. Я к своим возникну! Мне ни в какую зону влипать неохота, — простился с Шакалом и через пару дней вернулся в «малину».

— Ну что? Поостыла прыть? Иль по новой у шмар канать будешь? — усмехнулся пахан, увидев Макарыча.

— Да он, гад, только из-за них слинял!

— Конечно! Он за того песца свой положняк не снял целиком со шмары!

— Ты, твою мать! Иль мало шмар в городе? Вон на каждом углу пачками кучкуются! Клей любую! Зачем в притоне? И заруби себе на мудях — шмаре не дари ворованное! Иначе яйцами, к нарам прирастешь. В этот раз удалось смыться, сбыть пушняк через барух, в другой раз может такое не обломиться. Не держи блядей выше кентов! Шмар как грязи. Никакая из них не стоит даже плевка законника! — убеждали человека.

— Мы сейчас не ходим в дело, залегли на дно. Пусть уляжется меховой шухер. И ты не высовывайся слишком. Лишь по темноте. Но не в притон…

Макарыч не мог долго отлеживать бока. Надоела водка и жратва. Мутило от курева и вида пьяных кентов. Он решил немного подышать свежим воздухом и вышел в город.

Он шел не спеша, вглядывался в лица, вслушивался в голоса. Он удивлялся чистому смеху девушек. Этот смех был похож на звон колокольчиков, нежный, он отзывался в сердце. А какие улыбки у девчат! Их в любой ночи увидишь, не пройдешь мимо. Макарыч смотрел им вслед с тоской волка-одиночки.

Как жаль, что связанный фортовым законом, он не может подойти вот к этим, заговорить с ними на обычном человеческом языке, взять за руку и пойти бездумно рядом, не боясь милиции и кентов, не оглядываясь по сторонам, ища на всяк случай запасной выход.

А смех звенит совсем рядом, затрагивая самые сокровенные струны души. Вот одна девчонка оглянулась, улыбнулась ему так тепло, что у Макарыча дух перехватило.

Ни одна шмара не умела смеяться вот так звонко, как переливчатый ручеек. Может, потому, что у шмар все за деньги? И смех, и ласки, и песни, все продано на корню. Оттого ничто тепла не имело. А вот эта! Ну, что мешает? Ведь стоит только руку протянуть. Ведь приостановилась девчонка, с интересом рассматривает его. Но нет… Из-за спины Макарыча увидела своего парня. Со всех ног к нему кинулась. Обвила руками шею. Сколько нежных, ласковых слов успела ему сказать. У Макарыча даже сердце заломило. Ему никогда такое не говорили. Он не услышит и сотой доли подобного. Да и за что его любить?