Мастер стоял в очереди в полученных от господина Дьердя новых бутсах; он как раз собрался разносить обувку. Бутсы сверкали и блестели, это держало его в напряжении. Puma Pele King. «Слишком хороши для тебя». — «Слишком», — кивнул он между двух кирпичей. Он выполнял работу с большим старанием, не дай Бог опростоволоситься, не разбирается, мол, в этом. (Недавно помогал он господину Ичи, и там испытал это; ведь он в жизни еще не работал! Что, то сям, даже бывшие одноклассники, кое-кто из команды, с чужого пустыря [противник] и т. д., и, сменяя друг друга, они таскали мусор. Здорово было.)

Однако затем, в кирпичные перерывы, он с такой болью и отчаяньем осматривал свои розовые от кирпичной пыли и потихоньку-полегоньку, конечно, покрывающиеся бахромой руки, что рано или поздно начинало колоть глаза (опростоволосился, да-да). «Слушай, — сказал кто-то дружелюбно, — слушай, покажи-ка, какого размера у тебя руки?» Мастер показал, но гордость, с которой он вертит ими перед женщинами по случаю какого-нибудь приема, теперь из него улетучилась полностью. Тот, кто спросил, не веря, тряс головой. «Это у тебя нормальные руки?» — и осторожно ощупывал, словно чудо, натертые, пыльные, истерзанные ручки мастера. Порядок нарушился, цепь нападения разорвалась. «Нечего столько цацкаться», — сказал раздраженно маленький Правый Крайний. Он не думал, что вместо тренировки будет подло устроено это; а ведь он и на тренировки-то не любил ходить. Уже последовал было ответ, наверное, со стороны господина Эжена, и тогда господин Арманд бы тоже не стал молчать — они работали на двух концах цепи, ибо господин Эжен едва заметно выбрался из склада и встал к телеге подавать кирпичи, там стоял дядя Фаркаш, пыхтя своей почерневшей трубкой, разговаривая с лошадью, как это в наши дни умеют единицы, — собиралась, значит, перебранка, под эгидой которой они к этому времени и так работали, когда господин Ичи, еще более нарушив и без того уже довольно нарушенный строй, выскочил вперед, присел на колени перед мастером (у него на коленях долгое время был потрясающий отпечаток сучковатой почвы; «щербатина»; мало того, еще и во время переодевания видел он кусочек гравия, вдавившийся в кожу), присел на колени и, протянув руку вверх, схватил исполняющую главную роль руку мастера и вздохнул: «И скажи, приятель, этим… этим ты держишь ручку?»

«Убирайтесь!» — воскликнул мастер на этой импровизированной встрече писателя с читателями и, вырвав свою руку из руки, освободил ее для кирпичей. Какой изящной символичностью было это с его стороны, плюс к тому же вновь началась работа… А держащая ручку рука — поскольку, не стоит упоминаний, это была именно она; господин Ичи правильно угадал — все мозолилась, мозолилась (на службе)…

Кирпичи потихоньку заканчивались — половину нужно было снова перемещать, потому что не в том месте сложили, не было толку от двойной продуманности! — и неясность сумерек стала постепенно покрывать общую массу. Стихли полеты кирпичей, языки развязались, как вечером на посиделках…

«Вчера были с этим, ива, Йожи у Фери». — «У кого ключ? У Фери», — вставил он, пожав лавры беспримерного успеха, служа хорошим примером тому, какую немногословность терпит общество (летняя подготовка, девичий комсомольский лагерь, деревянные дома, деревянные дома с ключами, ключами, ключами; а ключ у Фери). «Входим. Выходит Фери, важная птица у них, галстук…» — «Бриолин». — «Фери — настоящий аристократ». — «Выходит, что мол, надо, парни. На что, ива, Йожи, а народу кругом — море, говорит, нахуйферике (прошу прощения), мне бы какие-нибудь штаны итальянские, узкие такие, ива, но чтобы яйца не давили. Вот так слово в слово через головы покупателей». — «Рад вам был, наверное, добрый Ференц». — «Он был в отпаде. На каждую иву тревожно оглядывался и говорил так: прошутебя». «Чтобы сразу загладить предыдущие ругательства», — подумал он с пониманием. «Потом, конечно, короче, очень быстро, короче, завернул в эти улицы с пальто». — «А штаны-то были?» — «Еще бы, извлек из-под прилавка, потом подтолкнул к двери. А на улице хорошо разывил». Можно представить. «Просто показал, что он тоже умеет». — «Умеет».

Один-другой кирпич сдвигался с места, потом останавливался и все-таки рано или поздно достигал своей цели. Под чутким руководством господина Арманда. «Шнеци-то, представляете. Стибрил откуда-то рога директора, знаете, ну что он застрелил, приставил к голове и бежит по двору по заводскому, а сам кричит, и этого, мол, привязали старой иве, и этого привязали старой иве! А мы, ива, встали перед мастерской рядком, и ну ржать. А сверху из окон из конторских выглядывают цыпочки, мы давай кричать им наверх, но они окно быстренько закрыли. Шухер был еще тот». — «И что потом? Шнеци в три шеи?» — «Выговор получил». Второй Связующий таинственно замолчал. Его затеребили, из чувства долга. «Выговор получил, потому как часто опаздывает». — «Свинство». — «Он правда опаздывает», — засмеялся Другой Связующий. «Оп-ля, оп-ля, оп-ля».

Правый Защитник тихо, затем повышая голос (прямо) пропорционально нарастающему интересу, но с неизменным злорадством рассказал, что когда на большой праздник рабочего движения они развесили на крановом пути «пузыри» с водой и когда какая-нибудь хорошенькая, или дурнушка, или так себе проходила мимо, бемс из рогатки, по горлышку! «Но один раз, ей-богу, по ошибке, Лаци Кохут как раз…» — «Человеку свойственно ошибаться», — посочувствовали они. А в другой был такой случай, поскольку господин Кохут любит перед концом смены нагрянуть в душевую, а ребята в это время любят уже стоять под душем, они подождали, пока господин Кохут зайдет подальше, после чего спины повернулись наружу, чтобы хлещущая горячая вода отскакивала от них в определенном направлении, а господин Кохут стоял и мок в своем галстуке, и спастись бегством-то было тяжело, потому что несколько человек посередине намыливались. «Увы, увы». — «Эти тетки в цеху не даром хлеб жуют». — «Хлеб суют?» — «Ерунда. Когда я попал туда учеником, так и разинул рот, сколько, мол, мамаш… Почти в одно сливались. Когда я первый раз вошел, в глазах зарябило; сидят они там в два ряда, а потом, как мы девицам, двумя пальцами так и засвистели. Пошел я к начальнику цеха доложиться, а одна тетка ставит подножку…» — «Одиннадцатиметровый! Если в Бога верит, он ей воздаст…» — «Воздал. Но они как будто сговорились, потому что я падаю, а следующая берет и разворачивается вместе со стулом, Мони, большая стерва, я лицом ей в колени». — «Один: ноль». — «А она начинает гладить меня по голове, все, мол, хорошо, ты в нужном месте. А сами все смеются. Но не в насмешку. Дышать было почти нечем. Точнее, тот воздух, которым я дышал, до этого проходил между теткиных бедер. Ну, и горячий же был».

Мастер улыбается, улыбается (как задрипанная актриса).

Когда же последний кирпич оказался на своем временном месте, линия нападения еще одно странное мгновение оставалась невозмутимой, руки устало опустились, плечи сгорбились, пальцы старались не прикасаться друг к другу, напряженно протыкая темный воздух, были колени, которые дрожали, и уверенно расставленные ноги тоже не энергию излучали. Как раз вовремя — прежде чем пришлось бы объясняться — прозвучал свисток господина Арманда. «Слюна брызгала».

И, как будто приближаясь к концу настоящей тренировки, пробежали они еще один расслабляющий круг. Большинство, по привычке, ускорилось на последних четырестах, чтобы быстренько помыться в душе, мастер же, верный привычке, трусил себе «без напряга», а теперь еще, ехидничая, думал: «Тьфу! Мытье! Корыто, ребятки, корыто». Дважды все обдумав, он, таким образом, поставил галочку напротив этого круга.