23.1.1942

У меня легкий грипп, и я сижу дома. «Vieux papiers, vieilles maisons»{11} — два толстых тома рассказов о разных людях периода революции и империи. В них оживает Париж того времени, оживают дома, стоящие и сегодня, в которых столько всего случилось. Написано каким-то следопытом-любителем, одним из тех многочисленных счастливых французов, которые умеют забывать, что мы живем в двадцатом веке, имея пенсию, квартиру, спокойный и обеспеченный быт, которые могут позволить себе хобби и отдаются ему спокойно, со вкусом и тщательностью. С наслаждением гурмана, с медленной педантичностью короеда они вгрызаются и осваивают архивы мэрий, префектур полиции, нотариальных контор, приходских советов, неизвестные и не исследованные до сих пор нетронутые дебри бумаг и актов, накопленные за столетия непобедимой бюрократией страны, которая, делая что-то в данный момент, написав какой-нибудь документ, про запас любит его прошлое, живет будущим собственного прошлого, если можно так выразиться.

Французская бюрократия записывает историю каждого гражданина и недвижимости, фиксирует этапы жизни в десятках формуляров, протоколов и складывает это в архивы. И когда есть время, когда жизнь не висит над шеей, как гильотинный нож, можно заняться поисками и воскресить людей и факты пусть даже второстепенного значения, никому неизвестные, а иногда более интересные и более говорящие об эпохе, чем все остальные. Два тома закусок и исторических птифуров. Демулен жил здесь, а не там, где установлена памятная доска. Квартира была меблирована так, как описано в протоколе, составленном при ее опечатывании. И можно увидеть эту квартиру, узнать о небольших проблемах повседневной жизни, в то время как Париж за окнами корчится в судорогах революции. А странное деревянное кресло на колесиках, приводимое в движение двумя рукоятками на концах спинки? Это chaise roulante[444] Кутона{12}. Оно по сей день стоит в Музее Карнавале. Здесь есть вся история кресла, на котором парализованный Кутон мчался по крутым улочкам от Пантеона в Отель-де-Виль, где был осужден, — конец террора. Холодный Сен-Жюст{13}, соратник Кутона и Робеспьера{14} в своеобразном триумвирате, сестра Робеспьера, первые супружеские планы нищего лейтенанта Бонапарта, поимка генерала Пишегрю{15} и другие события, иногда просто невероятные, как, например, побег капитана английского флота из крепости Тампль. Я сделаю заметки, и, когда начнется период наших с Басей прогулок, мы будем гулять в тихие и солнечные дни и выискивать дома, улицы и старые уголки. Не знаю, буду ли я когда-нибудь в другом месте переживать аналогичный период, как здесь и сейчас. Так хорошо, спокойно, размеренно, без внутреннего скручивания и раскручивания, с той замечательной сытостью и чем-то неописуемым, что наполняет каждый из самых обычных дней. Порой это заставляет меня бунтовать. Я чувствую, как под влиянием старых вещей, прошлого, которое выглядывает из-под любого камня, что-то во мне засыпает, изо всей силы отталкивая современность, целую эпоху. Я засыпаю на рухляди и цитатах. На самом деле вся Франция давно так живет.

Анатоль в тюрьме, и сегодня я получил от него записку, что судебное заседание состоится во вторник двадцать седьмого. Надо будет найти ему адвоката.

24.1.1942

Я лежу и читаю. Засыпаю, потом опять просыпаюсь и продолжаю читать, и порой мне кажется, что прочитанные истории происходят сейчас. История об «учителе языков» Ротонди Ротондо великолепна. Тип «из-под темной звезды» — итальянец по происхождению, путешествующий по миру. Революция застает его в Париже. 13 февраля 1790 года сброд идет разорять Отель-де-Кастри на улице де Варенн. Ротондо тоже там. Чтобы придать себе достоинства, он влезает на кучу камней и «руководит» рабочими революции. Толпа весело и со смехом «очищает» здание, выбрасывая мебель через окна и сжигая картины. Заранее оговорено, что революционные граждане воровать не будут. Ротондо со своей кучи подбадривает их, покрикивая время от времени по-французски с акцентом, вызывающим общий смех. Французский язык, смешанный с английском и итальянским, словесный «буйабес»{16}.

В этот момент по улице де Варенн проезжает Лафайет{17} со свитой; лошади с трудом двигаются в развеселившейся от разрушительной работы толпе. Видя Ротондо на куче камней, кричащего с воодушевлением и с достоинством народного трибуна, Лафайет подъезжает к нему и спрашивает, что здесь происходит. Ротондо отвечает ему на своем фантастическом диалекте. Лафайет, заинтересовавшись, спрашивает его: Ah, ça… et de quel pays êtes-vous donc? Anglais ou Italien?[445] «Профессор» Ротондо взволнованно выпалил: Moitié l’un, moitié l’autre[446]. Будучи, однако, не в ладах с произношением, бедняга вместо moitié[447] сказал motié (мотье), что вызвало сумасшедшие овации в толпе. Сброд начал кричать, аплодировать: «Вот вам ответ, слышали? Да здравствует Ротондо!» Его ответ передается из уст в уста, его обнимают, кортеж Лафайета освистывают. Почему? Фамилия Лафайета была Мотье, и в период подъема революционной демократии его так называли, подобно тому, как некогда слово «Капет»{18} означало короля.

Неизвестно — кто, вероятно Демулен, подхватил ответ Ротондо и начал печатать его в журналах и брошюрах. «Motié l’un, Motié l’autre»[448] — злобная колкость, полная иронии и скрытого смысла, изобличала Лафайета как «человека двуличного, маркиза-демократа, революционера-дворянина». Всеобщий взрыв смеха, радость, месть за восемнадцать месяцев восторга и популярности. Ротондо стал знаменитостью. Да, только он не знал, он один-единственный не знал, не понимал почему. Он ответил Лафайету без тени злобы, даже с опаской, чтобы не влипнуть в неприятности, совершенно не понимая двойного смысла своего ответа. Он чувствует, что сказал что-то «популярное», наслаждается овациями, но в то же время понимает, что он единственный, кому никто не объяснит смысл его собственных слов, и единственный, кто не может спросить, что они означают, потому что тогда он потеряет всю свою славу, растущую день ото дня. В течение трех дней ничего не понимающий Ротондо становится звездой Парижа и соперником Лафайета. Сцена у Отель-де-Кастри исполняется в театрах, сто тысяч citoyens[449] восхищаются итальянским патриотом, покинувшим родину, чтобы сражаться во Франции за святое дело свободы народов, сто тысяч других citoyens, принимая сторону Лафайетта вместе со всей народной гвардией, злятся на этого «этранжера»[450], приблуду и ренегата. А сам он ничего не понимает…

У нас в комнате холодно, но я, закутавшись в пальто, одеяла и пледы, блуждаю по Парижу вместе с Ротондо. Закрываю глаза, встречаюсь с толпой других персонажей, которые по сей день живут в Париже, несмотря на то что никогда не существовали,