печатать деньги и «давать их взаймы» государству. Банк перечислял правительству деньги по накладным. С 1939 до 31 августа 1940 года расходы французского правительства возросли до 260 миллиардов франков, из которых 180 миллиардов ушли на военные расходы (но не проявили себя в войне даже на миллион). А ведь общественный годовой доход Франции составлял в то время всего около 120 миллиардов, то есть если бы у каждого француза отняли весь его годовой доход, то было бы получено около 120 миллиардов. Налоги — 67 миллиардов. Годовой доход нельзя было отнять (впрочем, этого не хватило бы), поэтому включили печатный станок, не говоря уже о других способах умножения денег (казначейские векселя и т. д.). Короче говоря, за неполный год пресловутой французской войны денежная экономика Франции выглядела так же, как в Германии в 1916–1917 годах, когда использовались те же методы финансирования войны. Это еще один мазок к общей картине Франции. К общему хаосу, немощи и невежеству, царящим повсюду. Уже за первый год французской drôle de guerre[470] цены подскочили на 25 процентов, а франк девальвировал по отношению к фунту на 20–25 процентов. Потом наступило перемирие, а денежно-кредитная политика не изменилась. Правительство оплачивало все подряд и продолжает платить. Сначала это были всевозможные компенсации. Потом безработица. После перемирия все получали пособие по безработице. Затем пошли доплаты на детей и семейные пособия, потом доплаты за «возвращение к земле», компенсации за разрушения при бомбардировках, наконец, миллионы пособий в рамках Secours National{23}. Франция вступила во вторую стадию инфляции — инфляцию правительственного кредита. Петен оплачивает всё, плюс ежедневно платит 300 миллионов франков военных компенсаций, которые Германия вкачивает во французский рынок: так что не стоит тешить себя иллюзиями по поводу немецкой денежной политики и не следует ее идеализировать. Они кричат, что их методы финансирования этой войны совсем другие, чем в прошлом. Согласен, но, в конце концов, ничего нового они не изобрели, и вся разница заключается в том, что, вместо того чтобы печатать свои марки, они сейчас печатают франки, злотые, кроны, гульдены и так называемые оккупационные марки. Всю тяжесть инфляции и идущих за ней страданий они сваливают на завоеванные народы. Франция со своими богатствами является столпом этой системы. В этом году денежный оборот точно дойдет до трехсот миллиардов. И мне кажется, они еще не на грани. Почему? Во-первых, французы ценят 1000-франковую купюру и не боятся делать сбережения во франках, тем самым предотвращая избыток денег в обращении, а во-вторых, степень такой экономии по-прежнему высока. Французы хранят свои сбережения в банкнотах. А в каких пропорциях? В 1934 году из 80 миллиардов франков в банкнотах, находящихся в обращении, 24 миллиарда постоянно тезаврировались. Они хранились в чулках и матрацах, в соответствии с правилами папаши Гранде (Левинсон. «История кризиса». С. 209). Таким образом, можно предположить, что 1/4 часть банкнот была исключена из обращения из-за тезаврирования. Так что в этом году примерно от 75 до 80 миллиардов франков будет лежать в матрацах. Кто знает, может, даже больше, учитывая, до какого уровня дошли доходы сельского хозяйства из-за черного рынка. А французский крестьянин как раз больше всего экономит. Люди в городах, кроме заработка на работе, получают доходы от всех видов законной и незаконной торговли. Можно заработать на всем. В результате у всех что-нибудь да есть. Если к этому добавить, что Франция стала первой страной в мире в смысле равномерного распределения национального богатства, то легко понять, почему она переживает этот период сравнительно хорошо. Есть движение, деньги текут. Но это временно. В один прекрасный миг наступит третья стадия, если, конечно, Америка своевременно не поддержит франк долларом. Если этого не случится, произойдет катастрофа, какой Франция не видела со времен революционных ассигнаций. Восемьдесят миллиардов тезаврированных банкнот будут внезапно выброшены на рынок в поисках сначала золота и валюты, потом чего угодно, только бы избавиться от денег. Разорятся все, у кого есть небольшие состояния, что во Франции означает всеобщее разорение, разорение рантье и мелких собственников. По-настоящему Франция проиграет войну уже после войны, причем по всем фронтам.

1.2.1942

Снег и мороз. У нас в комнате действительно невыносимо. От холода и отсутствия достаточного количества жира кожа неприятно высыхает и трескается. Особенно на руках.

3.2.1942

Американские самолеты разбросали листовки. Отлично отредактированные. Французы проглотили их с восторгом. На первой странице снимок статуи Свободы, а под ним подпись: «Вы дали нам независимость, мы вернем вам свободу». Трудно придумать что-нибудь лучше, если знать французов. Сегодня все настроены воинственно. Весь Париж кишит Папкиными{24}. — Ah, alors, les Américains, vous verrez[471]. К сожалению. Нам всегда казалось, что французы были такими же, как и в сражении под Прейсиш-Эйлау, где их столько погибло, но они не отступили; что это сыновья Камбронна{25}. Эту легенду пора забыть. Таких больше нет. Сегодня они хотят есть и не могут ни о чем думать, кроме бифштексов, а остальные пусть сражаются за них. Лишь бы только их оставили в покое. Впрочем, на свете существует только Франция.

4.2.1942

Оттепель.

5.2.1942

Мороз. Рехнуться можно, мороз — единственное, что есть, больше ничего. Нет никаких овощей, даже брюквы. Ни одной картофелины или морковки. Ничего. Если бы мы не привезли в декабре мешок картошки и не сделали немного запасов, есть было бы нечего. Люди стали раздраженными, пресловутый французский юмор и радушие исчезли. Я теперь езжу на метро и автобусе, и не проходит ни дня, чтобы где-нибудь не ссорились. В метро люди спорят друг с другом, в автобусе все кричат на кондуктора — невероятно.

Сегодня утром пропихиваюсь в метро, рядом со мной садится какой-то citoyen[472], потом встает и смотрит вглубь вагона. Стоящая рядом старушка с корзинкой в руке садится на его место. Но citoyen отталкивает ее и говорит: C’est pour ma femme[473]. На это другой citoyen, прижатый к двери, бросается на него с негодованием: Depuis quand les places sontelles réservées dans le métro?[474] Он прав. Я встаю и уступаю место старушке. Эти двое уже сцепились. Пробравшись к двери и к возмущенному гражданину, я говорю ему шепотом: Laissez le, c’est un goujat[475]. Гражданин, довольный, что я подсказал ему определение, которого ему не хватало, орет на того: Goujat… regarmoi ce goujat![476] Тот срывается, кричит, обзывают друг друга… И так на каждом шагу.

6.2.1942

Супруги П. были в гостях и встретили там сестру