Чай был крымский, то есть не настоящий, где его взять-то, а татарский чай, травяной настой с легким запахом розы и лимона, эту траву собирают татары на яйлах, сушат и продают на базаре.

Иона вытащил сахар и положил на скатерть, старик Эйзенбраун с одобрением посмотрел на него, потом на дочь, в его голове мелькнула мысль, каким этот молодой человек мог бы стать замечательным женихом для моей Оленьки, если б не еврей… И не потому, что Яков не любил евреев, он ценил их за талант и благоразумие, а просто время такое: хочешь счастья дочери – уж лучше с евреем не связывать судьбу.

– Мой отец никогда не хвалил меня, – заметил Иона, будто почувствовал ход его мысли, – но однажды сказал: «Мне кажется, ты выживешь, для еврея из Витебска – что может быть лучше?»

Иона тепло относился к Эйзенбрауну, и тот к нему как-то особенно был расположен. Ионе казалось, он обрел в них вторую семью. Беседуя, в основном, конечно, о музыке, о чем еще могут говорить музыканты, они коротали летние вечера.

Иногда отец и дочь переходили на немецкий и очень удивлялись, что Иона все понимал.

– Salomonisches Urteil[23], – с огорчением произнес Яков, когда Иона объявил о своем намерении вместе с большевиками уехать из Евпатории.

– Gott mit uns[24], – ответил он на вопрос Ионы: а как же вы тут останетесь (чуть не добавил: «без меня…»)

Они выпили на посошок самодельного вина, Иона взглянул на них – как смотрят на любимых и близких людей, понимая, что больше их не увидят, вздохнул и сказал, так обычно говорила Дора, когда на нее накатывала благодать:

– Алэ вай едер туг![25] – И Яков с Ольгой поняли мгновенно, стали уговаривать остаться до утра, поскольку время позднее и в городе неспокойно. И тут же в подтверждение их слов на улице раздались стрекот пулемета и револьверные выстрелы.

– Мы вам постелем на кухне, вы будете спать, как турецкий султан, – сказала Ольга. – Не то что на сундуке у Латифы!

Иона как раз им рассказывал, смеясь, что спать на сундуке непросто – он выпуклый, но приспособиться можно.

В чайном стакане с маслом плавал пробочный поплавок с фитилем, получался свет, как от лампадки. Иона лег и затушил огонь.

И когда все погрузилось в сон, дверь открылась, и вошла Ольга.

– Смотри, – Иона обнял ее и показал на огромную круглую луну, проплывающую в маленьком окне.

Так Иона Блюмкин, музыкант, остался в Крыму еще на полтора года.

– Нет, разве не удивительно, – Стеша говорила, листая блокноты и дневники Макара, – в его записках чувствуется какой-то особый стиль, невесть откуда взявшийся у простого чаеразвесчика?

В самом деле, взять хоть эту заметку, сделанную в декабре 1922 года на Х Всероссийском съезде Советов, где Стожаров был полноправным делегатом с правом решающего голоса от Московской губернии и слушал живого Ленина:

«Достоверное – не однозначно, – записал он, вдруг озаренный какой-то нездешней мыслью. – Однозначное – не достоверно», – и, наверное, сам не поверил своим глазам.

Или в блокноте ХIII съезда РКП(б) в разгар грызни за власть тройки Сталин – Каменев – Зиновьев – с Троцким, посреди конспекта их выступлений, сделанного твердою рукой Макара, красивыми буквами, с нажимом, – внезапно с кончика пера слетело, едва коснувшись бумаги:

«Мы люди – потерявшиеся во сне…»

И тут же:

«Отношение ко всему как ко сну приносит свободу».

А на последней странице тетради с золотым тиснением «V конгресс Коминтерна»: «Естественно возникает вопрос, – он торопливо пишет, неразборчиво, будто в ответ на чье-то императивное заявление с трибуны, – почему существуют боль и страдание? На этот вопрос нет и НЕ МОЖЕТ БЫТЬ (выд. Стожар.) простого ответа. Вселенная сложна и обширна, похожа на запутанный клубок ниток – и все ее связи и узелки человеку с его куцым пониманием никогда не постичь! Спроси кого: почему вещи происходят? Никто не ответит полно или даст случайный однобокий ответ».

Всякий раз вздрагиваешь, ей-богу, натыкаясь на подобные вещи.

Стеша полагала, что Макар, судя по его разрозненным запискам и странноватым заявлениям, ораторским выступлениям, да и просто в домашней жизни, каким-то боком явно касался того, что ученый Вернадский называл ноосферой Земли.

Иначе откуда брались такие загадочные мимолетные фразы? Вряд ли Макар мог услышать их от соратников по марксизму-ленинизму или даже вычитать в книге Жюля Верна, сохраненной в целости до его последних дней, сбереженной Стешей и переданной мне на дальнейшее содержание.

Заметим попутно, Макару довелось сыграть безвестную роль в судьбе академика Вернадского. Первый человек, от кого мы услышали, что теория ноосферы привиделась ученому в бреду, когда он болел сыпным тифом в Ялте, был именно Макар. С апреля девятнадцатого года он воевал на Южном фронте, то наступая, то отступая под натиском Деникина, Слащева и Врангеля.

Все это время Вернадский непрерывно преподавал в Таврическом университете, независимо от того, кто в данный момент спешно оставлял Симферополь, а кто въезжал в город на белом коне. Однажды Макар увидел из окна своего кабинета, как этот серебряный старик в пенсне шагал по вымощенной булыжником мостовой, нахохлившись, не замечая ничего вокруг.

Дело было в июне девятнадцатого, когда в город входила Добровольческая армия. Макар метался среди разбросанных бумаг, спотыкаясь о растянутый кумач, на котором Петей Четверговым было начертано что-то важное, а теперь, тьфу, машинка печатная, взять или не взять, на кой это всё, вот – парабеллум да рваный вещмешок, как было в войну. С мешком одним за плечами проще драпать, не впервой!

Время сжимало пространство, надо было действовать быстро. Он мог бы легко шагнуть в окно со своим дырявым мешком, ветер подхватил бы его, приподнял над городом, над степью и холмами, перелетел бы через Перекоп, как вяхирь, что ему, виноградинку в клюв и ищи-свищи, но Стожаров отвечает за раненых и больных товарищей, снаряжает обоз, а если есть автомобили у кого, отдай, иначе вот – парабеллум в лоб.

Деникинская армия гнала большевиков из Крыма, наступая на драные пятки, стреляя в спину, кого хватали, вешали без разбора, чтобы знали – нет вам, красные, здесь житья, будем гнать вас до Москвы, а там и самого Ленина вниз головой повесим. И гнали красных по просторам северной Таврии аж до Днепра. Но выдохлось войско, затрещал фронт, Нестор Махно разметал наступающих между ярами.

В марте двадцатого белые снова откатились в Крым, Донская и Кубанская армии в панике покидали Новороссийск. На английском миноносце генерал Деникин выехал из Новороссийска в Англию через Константинополь.