– Что значит, я скажу, а ты где же? – воскликнул Митя.

Иона хотел бы возразить, а нечего: история, как по мандату ЧК он прибыл в Евпаторию, а сам играл для деникинцев, – веский довод объявить его предателем, а там – расстрел или виселица, одно из двух.

Не дожидаясь рассвета, Иона положил свою трубу в мешок вместе с ношеным-переношеным фраком, купленным на городской барахолке. Ольга собрала ему брынзы, вяленой кефали, слоистого пресного желтого сыра качкавала и твердой бараньей колбасы под названием суджук, все это богатство она купила у знакомой татарки Абигуль, жившей по соседству на 3-й Продольной улице. Муж Абигуль, Креон, чистокровный грек, дал в придачу бутыль бузы и вареной картошки.

С Креоном они ходили за солью на соляные озера в трех километрах от города, возвращались по самому приплеску, босые, по набегавшей волне, с пудовыми мешками на спинах, вдыхая пьянящий запах винных яблок, который источали гнилостные водоросли осеннего моря.

– Авелла, Иона! – окликнул товарища Креон, выглянув на рассвете во двор.

Они обнялись.

Яков с Ольгой проводили Блюмкина до причала.

Не знаю, собиралась ли об этом писать Стеша – через месяц Якова Эйзенбрауна арестуют, и он умрет в тюрьме. Ольгу сошлют в Казахстан, она проживет там жизнь, выйдет замуж, станет учительницей пения.

Вот они застыли на пристани, прижавшись друг другу, с моря дул ветер, погода промозглая, Ольга – в шляпке с вуалью, старик в тяжелом пальто с барашковым воротником и в шапке поддельного бобра, у него болело колено, ломило суставы, но он упрямо стоял, не уходил.

Они смотрели Ионе вслед, постоянно теряя его из виду: как тот взбирается, карабкается с Митей Щепанским по трапу на переполненный пароход «Мечта», который Митя счел наиболее достойным, чтобы вверить ему себя и свою судьбу, – в огромной толпе армейских, местного гарнизона, донских и кубанских казаков, их жен и детей, раненых офицеров и последних патрулей юнкеров – словом, тех, у кого не было сомнений, что с приходом красных им не поздоровится.

Кстати, многие вспоминали потом, что большинство беженцев были больные, старые, удрученные, словно мифические жители Содома, рискнувшие спасаться от божественного возмездия.

Сто с лишним учеников и преподавателей Донского кадетского корпуса, в том числе руководитель школьного хора, взошли на старый военный транспорт «Добыча».

Подняли якорь, заработали машины, длинная вереница судов, перегруженных до крайности, потянулась в сторону Константинополя. Пассажиры высыпали на палубы уходящих в неизвестность кораблей, позади быстро таял евпаторийский берег. Впереди было море, за морем – лазурный Чатыр-Даг чуть светлее моря. И светлее Чатыр-Дага – небо.

…А по шоссе уже катились линейки и тачанки. В Евпаторию входили красные, шли плотной колонной, пешие, конные, медленно, степенно. Словно по вымершему городу, ехал автомобиль с развевающимся флагом. Стояло гробовое молчание, улицы пусты, магазины закрыты, кроме шума прибоя, стука артиллерийских колес и размеренного топота пехоты, ничего не было слышно.

У причала, понурив головы, пугливо поводили ушами и всхрапывали лошади, сиротливо озираясь, некоторые в упряжи, оседланные, донской чистой крови, они уже не искали своих седоков, но при виде конников заволновались, подняли длинные морды и жадно принюхивались, думая своей лошадиной головой, не возвратились ли хозяева.

Сильный ветер шквалистый пробирал до костей, худые бродячие собаки в порту рылись в заброшенных мешках, истошно кричали чайки, сломанные телеги и тачки стояли на пристани, валялись стулья, шкафы, мятая одежда, всюду грязь, даже только что выпавший снежок не смог прикрыть вселенский бедлам, в котором закрутило этот чистый, аккуратный портовый городок.

1920 год батальон Ботика, существенно поредевший в боях, встретил под Барнаулом. От четырехсот бойцов осталась горстка его товарищей. Но, претерпевая всяческие лишения, как в пище, так и в амуниции, вместо шапки у них звезды, вместо башмаков – мороз, – витебский нацбатальон имени бывшего командующего Гоги Збарского сохранял боеспособность. По этой веской причине, как бы сказал Гога, всю боевую хевру направили в ЧОН – теперь уже для выполнения особенных заданий: ликвидации повстанческих банд.

Боря подлечился, рана затянулась, рука цела, так что рядовой Красной Армии Борис Таранда прибыл для прохождения дальнейшей службы.

Бойцов обмундировали, выдали оружие: винтовки, патроны, а некоторые счастливчики еще и обзавелись гранатами – «фонариками» или «бутылочками». Вместе с алтайским губчека вели они ожесточенные бои с остатками контрреволюционных масс. Живая масса эта состояла из белых офицеров-колчаковцев, зажиточных старожилов, бандитов Анненкова с его алаш-ордынскими киргизскими полками, наемными афганцами, уйгурами, китайцами, а также белоказаков, анархистов и разных несознательных элементов, всецело отвергавших идею всеобщего равенства и братства.

Отряд Ботика конвоировал деревянный бронепоезд, куда сгружали зерно, собранное у крестьян для голодающего центра. Боря оборонял пути от мятежных банд, которые норовили пустить под откос красный эшелон, разбирая по ночам «железку».

Ботик стоял в дозоре и вспоминал своего Чеха, так тосковал по нему, не передать! Как-то налетели на них казаки, Боря выстрелил в одного всадника и попал в его клячу. Ох, до чего ж он переживал! Теперь его обязанностью было забраться на вагонную крышу и вслушиваться, о чем шумит ветер, вглядываться в полевой бинокль.

На склонах солнечно пока, хотя в низине уже пролегает тень, летят во тьму дощатые прямоугольники вагонов, налево в падях темнеет кедр, бледнеет тополь, меркнет день, шумят деревья, плещут воды, просветы в облаках углубляют черноту ночи. Звезд не видно, и это к лучшему, таким от них веет холодом, от этих звезд!

Круглая луна плывет над поездом, в этакое полнолуние все черти преисподней повылезут и пойдут маршировать, демоны поскачут на верблюдах и грифонах, оглашая лес пронзительным визгом и грохоча оружием, жаждущие всадить нож в спину рабоче-крестьянской власти. А Вельзевул, по прозвищу Властелин Мух, нашлет с мухами чуму на молодую республику Советов…

Черный дым из паровозной трубы рассеивался над прудом и горами. Плотный запах сажи, угля и масла клубился в воздухе, руки, лицо, все покрывалось копотью заодно с пролетающими по обе стороны кривоватым еловым леском, сероватыми валунами.

Фары пронзают ночь, мост впереди? Путь перед мостом разобран. Лязгнули буфера, вздрогнули вагоны, залился гудок, и было очень страшно, не как в кино – в кожанке и с красным бантом на груди. Всю дорогу наган держишь на весу. Так и ночуешь – один глаз дремлет, другой бодрствует, ожидая: вот-вот поднимется пальба.

Но все тихо, ночная птица крикнет где-то в лощине, и снова тишина. Только в предутренних сумерках завяжется сильная перестрелка на полотне.

Поезд въезжает в облако тумана от реки. С окраины леса летят, обгоняя щелчки выстрелов, пули, пронзая мягкое тело тумана, вбиваясь в доски вагонов, разбрызгивая щепки. Сквозь узкие щели смотришь, силишься понять, откуда идет стрельба, а перед глазами темный строй деревьев, так и кажется, что атакуют их придорожные пихты, тянут лапы, чтобы ухватить поезд за тележки и сдернуть с путей. Тогда стрелки пуляют прямо в деревья и видят, как дернется елка, обронит ветку, закачается зеленый страж.